Горячая купель - Петр Смычагин

— Может быть, вы скажете, — спросил Батов, — за что я арестован?

— Я все скажу, только ты потом не запирайся: пока — за попытку к самоубийству, а там следствие покажет, что тебя толкнуло на этот шаг. Матерьяльчика на тебя собралось достаточно...

— Х-хо! А это зачем? — громко спросил капитан, копаясь в чемодане и вытащив со дна книгу Гитлера «Майн Кампф».

— А вам известно, из чего переплет у этой книги? — зло ответил Батов вопросом на вопрос.

— Допустим, из человеческой кожи... И что же из этого следует?

— То, что нашим людям такие вещи надо показывать и рассказывать о них правду.

— Смотри ты, какой догадливый! Думаешь, без тебя об этом некому позаботиться?

За дверью взревел мотор автомобиля, капитан захватил дневник и книгу, коротко бросил:

— Пошли!

На улице в десяти шагах от домика стояла машина с закрытым кузовом.

— Вот дак почет победителю! — негромко вздохнул Боже-Мой, стоя недалеко от машины. Капитан так посмотрел на него из-под густых серых бровей, что тот попятился.

От деревни неслась Верочка. Она махала рукой, просила подождать. Но солдат подтолкнул Батова в спину, арестованный шагнул по железным ступенькам в кузов. Дверка со скрежетом захлопнулась. В крохотное зарешеченное оконце, по которому кривыми струйками стекала вода, Батов смутно видел, как промелькнула Верочка... Машина рванула с места.

Удивительно... Батов и сам бы не объяснил своего состояния, но ему не было ни больно, ни страшно... Жаль расставаться с Верочкой. Володя ничего не знает, и вполне возможно, что они теряют друг друга навсегда. Больше ему некого терять. И его никто не станет разыскивать, кроме этих двух человек.

На минуту ему почудилось, что стоит он перед холодной пустотой, в которой все замерзает. И он замерзнет. Чтобы отвлечься от неприятного ощущения, Батов прильнул к оконной решетке. Там, на воле, мелькали перелески, поля... Немецкий крестьянин наверстывал упущенное в первые дни мая...

Машина въехала в какой-то город, попрыгала по булыжной мостовой и остановилась у края площади. Навстречу двигалась небольшая колонна пленных фашистских офицеров в полной форме, но без оружия. Впереди браво вышагивал полковник точь-в-точь такой же, как тот, что докладывал Батову о сдаче юнкерского училища. Офицеры гитлеровского рейха и здесь были дисциплинированны — шли правильными рядами, твердо печатая шаг. На лицах конвойных — абсолютное безразличие к стараниям господ офицеров. Колонна повернула как раз к тому месту, где стояла машина. Вот они идут — в погонах, в ремнях и даже с орденами, сверкающими из-под накидок. Откуда они, такие важные?

Батов оглядел себя: ни погон, ни ордена, ни ремня. Даже пуговицы Саенко так ловко срезал с гимнастерки, будто «молнию» расстегнул.

Колонна подошла совсем близко. Немолодой лейтенант из конвоя крикнул кому-то, глядя мимо машины:

— Принимайте посылочку от союзничков!

Ах, вон оно что! Это их оттуда прислали, с той стороны. Видать, неплохо жилось там этой братии. Батов перешел к противоположному окну.

— Нет, — ответил с крыльца уже знакомый капитан и пошел к машине. — Меня эти птицы не интересуют. У нас тут своя канареечка есть.

Батов содрогнулся. Сейчас для него не было ничего страшнее, ничего позорнее, чем встретиться с напыщенными гитлеровскими вояками. Все готов он вынести! Все! Но только не это. Только не дать врагу весело улыбнуться, издевательски усмехнуться над ним, вынесшим все, что выпало на его долю, во имя родной земли и того, что на ней есть!

Скрипнула дверка.

— Прошу, гражданин. Приехали, — объявил капитан.

— Не пойду.

— Это почему же, позвольте узнать?

— Не хочу показываться перед этими... в таком виде. — Батов указал в сторону кабины. А в глазах у него было столько решимости, что капитан, глядя на него, растерялся. Но только на какой-то миг. Потом сквозь зубы съязвил:

— Канарейка-то еще и с фокусом...

Он хотел захлопнуть дверь, но тут послышалась команда, и пленные двинулись по площади в обратном направлении. Батов тяжело, как свинцовую, поднял руку, отер со лба холодный пот и шагнул к выходу.

* * *

...Итак, полк расформирован. Уже получены указания, куда направлять подразделения. Чуть не половина офицеров полка должна отправиться в Бранденбург и влиться в другие части.

Уралов с утра ломает голову над трудной задачей: как тактично отказаться от предложения перейти на службу в органы госбезопасности. Два года перед войной оттрубил на такой работе. Теперь хотелось остаться в строю.

И сколько бы еще пришлось раздумывать — неизвестно. Зашел Крюков. Бросилась в глаза какая-то необычность во всем его облике. Сначала Уралов никак не мог определить, что же в нем необычного. И вдруг осенило. Уверенность, даже самоуверенность во взгляде и словах. Откуда это? Угодливости, заискивания — как не бывало! До чего изменился человек, перестав быть подчиненным!

— А вашего, так сказать, любимца сейчас увезли, — полунасмешливо, с нотками угрозы, сказал Крюков.

— Какого любимца?

— Лейтенанта Батова, о котором вы проявляли отеческую заботу. Увезли, так сказать, на черном вороне...

«Когда? За что?!» — хотел крикнуть Уралов, но вовремя опомнился, сказал:

— По-моему, товарищ майор, всем известно, что любимчиков и постылых у командира расфомированного полка не было.

— Возможно. Очень возможно! — хихикнул Крюков. Молодость и здоровье не позволяли ему скрыть чувство торжества от одержанной победы. И вдруг он сделался серьезным. — Этот кулацкий выродок ловко обошел многих. А майору Крюкову он не стеснялся плевать в лицо под таким высоким покровительством. Его и в партию протащили, так сказать, ему и звание повысили, и орденок вручили — в гору пошел человек. А ему после войны почему-то вдруг жить не захотелось. Дневничок, видите ли, вел. Книжечка, написанная Гитлером, в личных вещах у него обнаружена, так сказать...

Уралов молчит.

— Надо еще проверить, как он пролез в офицеры. Таких близко к армии не подпускали, не то что на офицерскую должность. Я в тридцать девятом был комендантом в поселке ссыльных — порядки знаю. А тут ему все почести и коллективное покровительство... Ну, да шут с ним. Я ведь зашел, так сказать, проститься. Еду в Потсдам, — и протянул руку. — Прощайте, товарищ подполковник.

— Счастливо, — невесело сказал Уралов, поднимаясь со стула.

В последний год войны Уралов было привык к мысли, что особые отделы существуют не для своих солдат и офицеров. Какая им еще проверка? Кровью своей доказали верность Отчизне. Победителей не судят... А вот, выходит, что судят.

Если учесть все факты, заботливо собранные Крюковым, и забыть все остальное в жизни и делах Батова, то легко ему не отделаться. Возможно, и с него, с Уралова, спросят за «любимца». Теперь объясняй, почему не прислушался к сигналам Крюкова, и что он еще там написал — как знать? Раньше, видно, боялся начинать это паскудное дело — свои же могли пристукнуть в бою «по ошибке»... А Батова едва ли все-таки по-настоящему привлекут — разберутся. Но вынести придется немало. Тут на ура не возьмешь...

Уралов вышел во двор, сел в машину (водил он ее сам) и поехал сообщить о своем согласии работать на предложенном месте.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Уже пятый час монотонно тарахтят колеса повозки то по асфальту, то по обкатанному до блеска булыжнику. Усталые потные кони, запряженные парой, изредка потрусят вялой рысцой и снова понуро шагают по жесткой дороге. Надоевшие понукания возницы уже не взбадривают их, не прибавляют прыти.

Спину и плечи под выгоревшей гимнастеркой нажгло до боли. Пить хочется, но вода в баклажке теплая и противная. Другой на месте Грохотало давно бы завалился спать — и пусть проплывают медленные версты с редкими придорожными яблонями, с деревеньками в стороне, машинами, то встречными, то обгоняющими повозку. Но Володя таращит покрасневшие веки, хотя две предыдущие ночи почти не спал.

Думы, как река, как эта дорога, тянутся бесконечной вереницей, тягуче цепляясь одна за другую...

Как было бы все проще и понятнее, если бы человек сам выбирал свою судьбу! Но никому этого не дано. Порою так все склеится-сложится, что и во сне не приснится и в думах не выдумается.

За время, проведенное после войны в Германии, Володя успел побывать во многих городах и деревнях. Военные части почему-то без конца переформировывали, и не успеешь по-хорошему сдружиться с товарищами, как опять в руках у тебя новое назначение, опять попадаешь в круг незнакомых людей — и все сначала.

Со многими людьми сводила его судьба. Одни больше застряли в памяти, другие мелькнули, ничем не тронув души. Но нет, видно, крепче и надежнее фронтовой дружбы, спаянной кровью, общими опасностями, невзгодами, общими радостями.