За секунду до сумерек - Евгений Штауфенберг

получилось нового? – он в упор глядел на Чия.

– Да как тебе сказать. Не то что бы нового… И вообще, получилось ли… – он немного замялся, – это так, мысли, подозрения, в любом случае, несерьезно. Короче, когда я об этом думаю, с какой стороны на это не смотрю, все время убеждаюсь, что между нами какое-то глубинное различие, и именно в образе жизни, по-моему он влияет как-то, я не понимаю, во всяком случае, не до конца, то ли наш влияет как-то на нас, на сказки, на то, как у нас события запоминаются, то ли ихний на них, как-то особенно, то ли оба сразу, в принципе ничего другого быть не может, я перебирал, хотя, конечно, и ошибаться здесь могу, но мне в голову ничего другого не приходит. Это сложно все, как бы это, многосторонне что ли, я…

Чем больше Изран слушал, тем сильнее менялось выражение его лица, желание вдуматься и недоверие сначала, на то, которое он имел у костра, так удивившее Чия. В основном он молчал, изредка задавая вопросы, в общем, довольно неглупые, тем более для человека, который слышит это в первый раз. Чий полностью рассказал ему о своей теории, что его навело на нее, аргументы, доказательства и то, что доказать он не может. Потом как-то незаметно речь зашла о Чиевом отце. Сначала вскользь, издалека, а потом довольно откровенно. Но беспокоило его сейчас не это, тут он теперь не опасался, он нервничал из-за этой манеры Израна разговаривать, глядеть молча, в упор, широко открыв глаза, изредка, также молча, отрывисто кивать. По нему нельзя было понять его мыслей, от этого было неуютно, и к тому же Чий знал, что благодарным быть Изран не умеет, так всегда было и теперь, скорее всего, тоже, вся эта их задушевная беседа была какой-то искусственной, несмотря на общие интересы, людьми они оставались разными, и кто знает, чем этот разговор мог обернуться в будущем.

– Да понимаю я его, ничего тут сумасшедшего или дурного нет, как об этом рассказывают, просто он не такой как они был, – он кивнул назад, – другой, он увлекался. Кому в Деревне интересно что? Им только жратвы бы побольше, ну, а другое если интересует: знать, владеть, уметь, то это уже непонятно, а если непонятно, то тут уже и сумасшедшим тебя считать будут, и каким угодно. Ты, кстати, гляди, еще пару раз озадачишь их так, и себе славу такую зарабатывать потихоньку начнешь. Люди больше всего непонятного боятся, человек всегда хочет безопасности, а она основывается на предупреждении, и раз, с их глупой точки зрения, он непонятен, то не логичен, не предсказуем, этого и боятся, и если ты их не беспокоишь, как отец твой, то вокруг тебя чуши наплетут, из-за попытки объяснить с точки зрения своих представлений, это глупо в любом случае будет. Это как ребенок пытается объяснить себе поведение взрослого, он кажется ему скучным, потому что взрослый не станет играть в его игры, ему не интересны его разговоры, причем взрослому – ребенка, а ребенок не понимает взрослых тем, значит, они бессмысленны и тоже не интересны. Или представь, что в общество с рождения слепых, попадает зрячий, чем для них будут его любования закатом… Это так было с твоим отцом, а вот если бы он им стал досаждать, страх бы вызвал, то его бы убили, растоптали бы всей кричащей голотой, по частям разорвали, и слава бы о нем осталась, не как о помешанном, а как о злодее самом страшном, детей бы пугали, тебе еще повезло, что этого не было, что ты этого не видел, хотя, кто знает, может, вы бы всей семьей этого не пережили, им же, слепым, только волю дай.

Изран улыбнулся, как обычно, с чем-то таким издевательским в лице, и тут же стал похож на самого себя, Израна Привычного, Грозу Амбара. Чий почти не смотрел на него. Перед его мысленным взглядом вдруг в подробностях встала пугающая картина: ночь, освещенная пламенем пожаров Деревня, их но немного другая, страшная, ощерившаяся зевами тьмы, домов с отодвинутыми на входе занавесками. Он стоял в толпе, перед ним были спины в грязной повседневной одежде, кто-то очень знакомый рядом, но он его не узнавал, заношенные серые рубахи – все это было на, непонятно откуда появившейся, площади, на которую были обращены лица наблюдающих из узких улочек всех этих слепых детей, даже Слепцов-С- Детской-Жестокостью. Почему-то у них не было глаз в физическом смысле слова, они представились ему так: вместо глаз шрамные глазницы. И еще Чий знал почему-то, что их они вырвали себе сами, среди них были знакомые, но чаще нет. А на площади что-то рвали с тупой методичностью, с визгами, боясь к этому прикасаться, с лицами, не имеющими выражений, неистовствовал в самом центре седой силуэт Кунара. Кричал только он, с издевкой и местью: «Мы здесь все такие. Все такие!» И кто-то рядом очень жалобно, в голос, рыдал, может быть, и он сам.

Он удивился точности и детальности промелькнувшего в несколько мгновений, и понял, что какое-то время сам себе все это описывает словами и объясняет. В голове вертелась словесная, не имеющая смысла головоломка, которой учил его в детстве отец, а потом умилялся, когда слышал, как он по-детски ее лопочет:

«Деревня всегда статична, единообразна, экстенсивна. Она самодостаточна, и ей присуща лишь слабая относительно, имущественно-социальная, и профессиональная дифференциация, это порождается общим экономико-производственным укладом; в то время как город на этом фоне являет подчас феерию разнообразия…»

Это было почти единственным, что осталось в памяти об отце, дальше Чий не помнил. Время от времени, когда Чий задумывался об этом, он начинал подозревать, что головоломка на самом деле что-то означает. Но дальше подозрений пойти это, естественно, не могло.

Так вот, значит, чего я боялся, не стыда только, а вот этого – Слепые Дети Рыбы в Луже, вот оно откуда мое «не выделяться».

Изран стоял и спокойно его рассматривал, как будто понимая, о чем он думает. Сколько они уже так стоят?

– А ты не боишься сам? – слова вырвались у Чия случайно, он и не задумался, что сейчас поставит его фактически в один ряд с отцом.

Изран опять улыбнулся.

– Меня это не касается, тут по-другому немного, у нас увлечения разные. Он ходил-бродил зачем-то, а я… Знаешь, я первым быть люблю, его не понимали, а меня, как им кажется, понимают, они думают, я как на ладони весь открытый. И все они заметить могут во мне, откуда ни глянь, думают просто такой я, бойкий,