Время предательства - Луиза Пенни

– Ты и в самом деле хочешь знать? – Она внимательно посмотрела на мужа.

– Мне необходимо знать.

– Эти сведения не должны распространиться.

Жером посмотрел на нее с усмешкой:

– Обещаю не писать об этом в моем блоге.

Тереза не рассмеялась. Даже не улыбнулась. И Жером Брюнель уже не в первый раз спросил себя, на самом ли деле он хочет знать, что произошло.

– Сядь, – велела она, и он сел рядом с ней на удобный диван.

Они сидели лицом к двери, глядя на спины других гостей.

– Пьер Арно начал успешную карьеру в одном из северных отделений Квебекской полиции, – заговорила Тереза. – В резервации индейцев-кри на побережье залива Джеймс. Повальное пьянство. Наркомания. Казенные дома – сплошной кошмар. Канализация и водоснабжение перетекают одно в другое. Уровень заболеваемости и насилия ужасающий. Сплошная выгребная яма.

– Посреди рая, – сказал Жером.

Тереза кивнула. Это, разумеется, лишь усиливало трагедию.

Район залива Джеймс славился поразительной красотой и экологической чистотой. В то время. Десятки тысяч квадратных миль первозданной жизни: чистые озера, рыба, дичь, древние леса. Там жили индейцы-кри. Там жили их боги.

Но сто лет назад они познакомились с дьяволом и заключили с ним договор.

В обмен на все, что им может понадобиться (еду, медицинское обслуживание, жилье, образование, чудеса современной жизни), у них всего лишь попросили уступить право пользования землей предков.

Но не всей. Им оставался хороший участок для охоты и рыбной ловли.

А если они откажутся подписать договор?

Тогда правительство так или иначе заберет их земли.

За сто лет до того, как агент Пьер Арно ступил с трапа гидроплана на землю резервации, состоялась встреча между великим вождем и главой министерства по делам индейцев Канады.

Договор подписали.

Сделку заключили.

Кри получили все, что можно пожелать. Кроме свободы.

Это не послужило им во благо.

– Ко времени прибытия Арно резервация представляла собой гетто сточных вод и болезней, наркомании и отчаяния, – сказала Тереза. – А жизнь их была настолько пуста, что для развлечения они прибегали к насилию и мордобою. И все же кри достойно продержались столько, сколько никто и не предполагал. Потребовалось несколько поколений, чтобы от достоинства, самоуважения, надежды не осталось и следа. Кри думали, что их жизнь уже не может быть хуже. Но они ошибались.

– И что же случилось?

– Там появился Пьер Арно.

«Здесь девочки просят отца благословить их, – сообщил голос за кадром таким тоном, словно объявлял о бомбежке Лондона. – Послушные родителю дети. Этот ритуал сохраняется в глубинке Квебека».

Он произнес «Квии-бека» и приглушил голос, чтобы не потревожить редкий вид в его естественной среде обитания.

Гамаш подался вперед, чтобы лучше видеть. Девочкам было уже лет по восемь-девять. Они находились не в пряничном коттедже, а на семейной ферме. Сквозь окна было видно, что на дворе зима.

На крючках у двери аккуратно висели их курточки, шапочки и коньки. В углу стояли пирамидкой их хоккейные клюшки. По первой съемке новорожденных девочек Гамаш узнал печурку, плетеный тряпичный коврик и мебель. Здесь почти ничего не изменилось. Словно в музее.

Девочки стояли на коленях, сжав перед собой ладони и наклонив голову, одинаково одетые, в одинаковых туфельках, с одинаковыми бантиками. Гамаш удивился, как же люди их различали, а потом подумал, что, вероятно, никто особо не утруждал себя этим. Пока они оставались впятером, подробности не имели значения.

Позади дочерей стояла на коленях Мари-Ариетт.

Впервые в киножурнале показали мать пятерняшек. Гамаш уперся локтями в колени, стараясь получше рассмотреть легендарную мать.

И тут он с удивлением понял, что видит ее не в первый раз. Именно она и выталкивала девочек из пряничного коттеджа, а потом закрывала дверь.

Снова и снова. Пока не получилось то, что требовалось.

Он предполагал, что это делал кто-то из продюсеров НКК. Или нянька. Или учительница. Оказалось, их собственная мать.

Исидор стоял в комнате лицом к семье, простирая над ними руки. Его глаза были закрыты. Лицо спокойное, словно у зомби, ожидающего знака свыше.

Гамаш узнал этот ритуал. Новогоднее благословение отцом своих детей. Торжественная, исполненная смысла молитва, ныне редко практикуемая в Квебеке. Ему и в голову не приходило совершить этот ритуал, а Рейн-Мари, Анни и Даниель умерли бы со смеху, предложи он им что-нибудь подобное. У него вдруг мелькнула мысль о коротких праздниках и о семье в Париже. Может быть, на Новый год с детьми и внуками он предложит им что-нибудь такое. Чтобы увидеть выражение их лиц. Оно того стоит. Впрочем, мать Рейн-Мари помнила, как ребенком стояла на коленях вместе со своими братьями и сестрами в ожидании благословения.

И вот этот ритуал происходил на глазах ненасытной киноаудитории, сидящей в темном зале в мире середины сороковых годов, где пятерняшки существовали как прелюдия к новому фильму с Кларком Гейблом и Кэтрин Хепбёрн.

На том зернистом черно-белом изображении, что они видели, явно ощущались следы газового освещения. И нечто постановочное, даже разыгранное. Словно аборигены колотили по барабанам и танцевали для туристов.

Все абсолютно подлинное. Но скорее на продажу, чем для души.

Девочки, по-видимому, молились, чтобы получить отцовское благословение. А вот о чем молился их отец, Гамаш понять не мог.

«Очаровательная маленькая церемония закончилась, девочки готовятся выйти на улицу поиграть», – сказал голос за кадром, словно возвещая о трагическом рейде на Дьеп[42].

Девочки стали надевать уличную одежду, добродушно поддразнивая друг дружку, поглядывая в камеру и смеясь. Отец помог им зашнуровать коньки, раздал хоккейные клюшки.

Появилась Мари-Ариетт и надела им вязаные шерстяные шапочки. Шапочки, как заметил Гамаш, различались рисунком. На одной снежинки, на другой деревья… Шапочек оказалось на одну больше, чем нужно, и мать отбросила ее за пределы видимости объектива. Не просто отбросила. Швырнула так, будто шапочка ее укусила.

Этот саморазоблачительный жест свидетельствовал о том, что женщина на грани нервного срыва и такая мелочь, как лишняя шапочка, может стать искрой, от которой разгорится пожар. Она была раздраженной, измотанной. Усталой до бесконечности.

Она повернулась к камере и улыбнулась с выражением, от которого у старшего инспектора мурашки побежали по коже.

Одно из тех мгновений, которых ждет детектив из отдела по расследованию убийств. Маленький конфликт. Между тем, что говорится, и тем, что делается. Между тоном голоса и словами.

Между выражением лица Мари-Ариетт и ее действиями. Между улыбкой и отброшенной шапочкой.

Это была женщина раздваивавшаяся, возможно, даже раздираемая на части. Через такие трещины следователи и добирались до сути дела.

Гамаш смотрел на экран и не мог понять, как женщина, на коленях поднявшаяся по ступеням Оратория Святого Иосифа и молившаяся о даровании ей детей, дошла вот до этого.

Старший инспектор подозревал, что ее раздражение направлено на вездесущего доктора Бернара, которого она пыталась не допустить в кадр. Чтобы хоть раз побыть наедине с детьми.

И она достигла цели. Тот, кому адресовались ее жесты, так и остался за кадром.

Но Гамаш видел: это арьергардный бой. Человек, усталый до такой степени, может одерживать лишь краткосрочные победы.

«Моя мать давно умерла и покоится в другом городе, но со мной так еще и не покончила», – вспомнил Гамаш стихи Рут.

Не пройдет и пяти лет, как Мари-Ариетт умрет. А через пятнадцать лет не станет и Виржини – она, вероятно, покончит с собой. Что там говорила Мирна? Они перестанут быть пятерняшками. Превратятся в четверняшек, потом в тройняшек, затем в двойняшек. Наконец останется только одна. Единственный ребенок.

«И Констанс» превратилась в просто Констанс. А теперь не стало и ее.

Гамаш посмотрел на смеющихся девочек в зимней одежде и попытался выделить из них ту, что лежала сейчас в Монреальском морге. Но не смог.

Они были так похожи.

«Да, эти закаленные канадцы проживают долгие зимние месяцы, занимаясь подледной рыбной ловлей, катаясь на лыжах и играя в хоккей. Даже девочки», – раздался мрачный голос диктора.

Пятерняшки помахали в объектив камеры и, неловко ступая на своих коньках, вышли из дома.

Пленка закончилась появлением Исидора, который весело помахал девочкам, потом вернулся в дом, закрыл дверь и посмотрел в камеру, но Гамаш увидел, что смотрит он чуть в сторону. Не в объектив, а в глаза кому-то находящемуся за кадром.

Жене? Доктору Бернару? Или кому-то еще?

Его взгляд искал поддержки, одобрения. И в очередной раз Гамаш спросил себя, о чем молился Исидор Уэлле и ответил ли Господь на его молитвы.

Но что-то тут было не так. Что-то в этом фильме не согласовывалось с тем, что уже успел узнать старший инспектор.