Учебник рисования - Максим Кантор

— Так мало?

— Мало? Тысячи людей сделали состояние под влиянием моих концепций! Я указал перспективу! Под влиянием моих идей сформировалась идеология новой номенклатуры — разве не так? В нормальной стране миллиардер, который строил карьеру, вдохновляясь моими идеями, пришел бы ко мне — и отблагодарил автора. Я не услышал простого слова «спасибо».

— Скверно.

— А твою судьбу взять? Ты пионер отечественного авангарда, классик свободомыслия. И что, пришли к тебе, поклонились в ноги? Но, — подвел итог Кузин, — интеллигенции не привыкать. Мы всегда страдали в этой стране. Закалились.

— Можно утешать себя мыслью, — сказал Струев, — что не мы одни страдали.

— Вот как, — сказал Кузин, — а кто же еще? Кому особенно тяжко пришлось за минувшие годы? Разве еще кто-то пострадал?

— Народ, — ответил Струев.

— Ох, только марксизма нам еще не хватало! Понимаю, сейчас уместно указать на так называемый народ. Особенно от тебя это слышать уместно. Но простые люди страдают всегда, при любом режиме. А вот для интеллигенции — это неожиданный удар.

— Бывали случаи в истории.

— Ты еще вспомни Сократа. Или Диогена. Да, в бочке пока не сидим, верно. Цикуту в кофе пока не льют. Подчеркиваю, пока не льют. Хотя почем знать? Ежедневное оскорбление — чем не цикута? И знаешь, Семен, когда я сравниваю эту квартиру с хоромами Кротова, то мне моя жилплощадь сильно напоминает бочку.

— А я думал, тебе всего хватает.

— Я не жалуюсь. Просто называю вещи своими именами.

— И пособий Открытого общества больше нет?

Кузин посмеялся сухим, недобрым смехом.

— И стипендию не платят?

— Забудь об этом.

— И читать лекции не зовут?

— Я направил запрос в сорок университетов мира — с предложением прочесть курс лекций о прорыве в цивилизацию.

— И что же?

— Молчат.

— Да, я вижу, что ты одинок, — сказал Струев.

— Одинокий волк.

— Придется вернуться в подполье.

— Я не называю свою жизнь — подпольной, — хладнокровно сказал Кузин, — просто есть определенное место, отведенное для русской интеллигенции. Следует принять его как данность.

— Неужели привык?

— Становишься жестче, вот и все. Пропадают сантименты. Когда я понял, что отныне сам отвечаю за себя — без подачек, без премий, — что ж, это было тяжело. Я закрыл дверь — и остался один. Надо было пройти через одиночество. Но, когда пересилишь одиночество, закалишься душой. Человек, — сказал Кузин, — формируется в сопротивлении среде.

— Ты справился?

— Я почувствовал, что зачерствел. Мне опротивели бессмысленные приемы, салоны, фуршеты. Ничто так не оскорбляет сознание, как бессмысленная суета. Я отказался от всего. Я сделался тверд.

— И это, — сказал Струев, — значит больше, чем успех.

— Это судьба.

— Мы действительно похожи, — сказал Струев.

— Одинокие волки, — сказал Кузин, испытывая отвагу.

— Удачно, что мы заговорили об этом. Как волк волку, — сказал Струев и оскалил клыки, — я хочу предложить тебе одно занятие. Например, загрызть пару жирных баранов. Сумеешь?

— Что ты имеешь в виду?

— Обидно — закрыться в библиотеке и помереть. Они этого от тебя и ждут, Борис. Они нас с тобой обманули, Борис.

— У меня остаются мои убеждения, — сказал Кузин надменно, — их можно украсть, но отнять нельзя. А что ты мне предлагаешь?

— Дело опасное, но разве нам есть что терять, Борис? Как говаривал Карл Маркс, нам с тобой нечего терять, кроме своих цепей.

— С каких пор ты цитируешь Маркса? — спросил Кузин. — Прочел старого дурака?

— Прочел, — сказал Струев, — концепция устаревшая, но любопытная.

VII

Питер Клауке счел уместным вступить в беседу. Европейский воспитанный человек, он был обучен правилам застольного этикета, по которым полагалось в определенные моменты делать определенные вещи. Например, если в комнату входила дама, следовало встать со стула и шаркнуть ножкой, если подавали рыбу, надо было брать гнутый широкий нож в форме лопаточки, если рассказывали анекдот, полагалось негромко смеяться. Если звучало имя Карла Маркса, следовало изображать легкое недоумение: поднимать брови, широко раскрывать глаза, можно даже покашлять. Примерно так ведут себя, чтобы пресечь застольное хамство, — например, если кто-то из гостей выпьет лишнее и станет петь песни. Питер Клауке выполнил необходимый ритуал, положенный в данном случае: он несколько приподнял брови, округлил глаза, покашлял.

— Маркс? — переспросил он. Так полагается делать воспитанному человеку: переспросить, чтобы дать собеседнику возможность исправиться. В конце концов, не стоит лишать собеседника права на отступление.

Поскольку Струев промолчал, Клауке счел уместной еще одну реплику; в некотором смысле он отвечал за Маркса в этой комнате, будучи немцем. Именно его земля принесла миру теорию, погубившую миллионы.

— Мы, — сказал Клауке, кругля глаза, — полагаю, говорим об одном и том же персонаже? Экономист, написавший скучную книгу о товарном фетишизме?

Струев повернул к Питеру Клауке свое некрасивое лицо и посмотрел на немецкого профессора. Была у Струева такая манера смотреть, в высшей степени неприятная: он глядел на собеседника пристально и одновременно растягивал рот в усмешке, показывая кривые желтые зубы. Он смотрел на Клауке, скалился и не говорил ни слова — просто изучал немца. Насмотревшись, отвернулся, и Клауке стало обидно. Впрочем, успокоил он себя, так и должна проходить дискуссия о марксизме: упомянули, подняли брови, хмыкнули, помолчали.

— Понимаю, что ты хочешь сказать, — смягчил ситуацию Кузин, — теперь появилась тенденция: перечитать «Капитал». Капитализм восторжествовал, и снова будем критиковать рынок. Однако я тебя не поддержу в этом, Семен. Тот факт, что лично я не успешен на рынке, не заставит меня выступать против рынка как института прогресса. Обмен — это инструмент цивилизации, обмен — это гарантия свободы. Выбор был и остается прост: я приветствую рыночные законы, поскольку не одобряю закон лагеря. — И пред мысленным взором Кузина предстал образ тайги, и увидел он Михаила Дупеля, бредущего в лагерном бушлате по снегу. — Вопрос в ином: Россия не сумела наладить здоровый рынок — вот где проблема! Россия построила рынок на свой обычный нецивилизованный лад. Что было ждать от этой страны! — Кузин откусил от бутерброда и отогнал от себя таежные видения. — Нам дали вместо инструктора по идеологии — инструктора по рыночным отношениям, вот и все.

— Инструктор по идеологии был мелкий паршивец, — сказал Струев. — Сидел в пыльном кабинете, зарплата у него была паршивая, он ее с усердием отрабатывал. Теперь таких энтузиастов нет. Человек, пришедший на смену инструктору, — спекулянт, его убеждения стоят значительно дороже.

— Ошибаешься, — сказал Борис Кузин, — это тот же самый человек. Вчера сидел в том же кабинете, что и сегодня. Иван Михайлович Луговой — не паршивец. Луговой опередил тебя и меня, используя закон соревнования. Следует признать, — сказал объективный ученый Кузин, — что в исторической перспективе — это немало.

— Полагаешь, люди привыкнут выбирать из убеждений те, что комфортнее, и так, медленно, по рыночным законам, присматриваясь, нет ли где чего получше, мы будем двигаться вперед?

— Человеку свойственно желать лучшего, — сказал автор «Прорыва». — Пока воровской рынок торгует с Общим рынком, надежда есть.

— Удивительно, — сказал Струев, — почему мы все (ты же помнишь, правда?) так полюбили слово «рынок»? Как вспомню нашу молодость — у нас одно было на уме: подайте нам рынок! Так нам хотелось, чтобы все вокруг обратилось в рынок. Не понимаю, отчего мы сетуем сегодня, что нас обманули? Насколько я понимаю, рынок именно для того и придуман, чтобы людей обманывать. Рынок — это место, где все врут.

— Однако лучше места не существует, — сказал Кузин угрюмо. Была где-то ошибка в планировании, он знал. Но в целом шли правильно. Не повезло, вот и все.

— А вдруг есть что-то лучше, чем рынок? — спросил Струев. — Вдруг партийная демагогия лучше, чем обман на рынке?

— Не думаю, — сказал Кузин, — история доказала обратное.

— Демагог врет, но не отменяет наличия правды, а рынок — отменяет, потому что имеет дело не с правдой, а с выгодой.

— Довод яркий, — сказал Кузин, умиляясь теоретическим упражнениям Струева, — но исторически недостоверный. Рано или поздно, но всякий продавец приходит к тому, что выгоднее продавать хороший товар.

— И спекулянт, и проститутка — стараются сделать как лучше. Но их лучшее — плохое. Они искренние торговцы. Но они нечестные люди.

— Я принимаю правду проститутки и спекулянта не потому, что их правда — единственная, но потому, что это — одна из правд. Свободный обмен мнениями — как и товарами — и есть рынок демократии. На рынке встречаются проститутки — но есть и русские профессора. Я принимаю условия рынка, — сказал Кузин, — и себя проституткой не считаю.