Учебник рисования - Максим Кантор

— Проститутки разные бывают, — сказал Струев, скалясь. — Одни идут нарасхват, а некоторых и не берет никто: рожей не вышли. Стоят на улице, мерзнут. Хорошо бы нам Осипа Стремовского спросить, кем он себя считает: барышней по вызову или валютной блядью из гостиницы «Метрополь»? Ты, например, — Струев умел сказать неприятное, и всегда говорил, когда представлялся случай, — из тех, что стоят вдоль Ленинградского шоссе, но думают, что могли бы работать в «Метрополе». А я — по вызовам работаю.

— Ты не любишь Стремовского? — спросил Кузин, решив не обижаться за себя, но постоять за Стремовского.

— Не больше, чем ты — Диму Кротова.

— Кротов — мелкий идейный воришка, а Стремовский — творец. Я приветствую его коммерческий успех. Видел, видел по телевизору банкиров, их жен, их охрану. Да, покупают картины, пьют шампанское! Пусть! Я смотрел репортаж с добрым чувством. Искусство должно продаваться. Власть идеологии — отвратительна, пусть лучше будет власть денег. Деньги — честнее.

— Чем — честнее?

— Тем, что они могут быть у любого.

— А у тебя они есть?

— Мне достаточно, — сказал Кузин обреченно, но и гордо вместе с тем. — Денег мало, но это не отменяет того, что деньги — символ свободы.

— Значит, у тебя свободы — мало?

— Свободу не меряют на вес. Она есть — и этого довольно.

— Однако у тех, у кого больше денег, — и свободы, соответственно, больше?

Борис Кириллович поглядел на Струева с теплой улыбкой. Струев всегда нравился ему, потуги Струева теоретизировать не шокировали, но умиляли. Кузин сказал терпеливо:

— Пойми правильно, деньги — не эквивалент свободы, свободу не отрезают на вес в зависимости от количества денег. Деньги — символ свободы, поскольку деньги — символ обмена. Может быть, это не самый приятный символ, но так сложилось исторически. Вот и все.

— Нет, — сказал Струев, — деньги не символ свободы, потому что никакой свободы не существует. Ее нельзя увидеть, нельзя пощупать. Ее нет в природе.

— Как это — свободы не существует? А ты сам? Ты — лучшее доказательство того, что свобода есть. — Кузину очень нравился Струев. Он подумал, что в теперешнем положении есть хотя бы то преимущество, что вернулись их неторопливые беседы. Луговой их переиграл — но все отнять Луговой не смог. Вот и абажур над столом, и чашка с чаем, и лимон тихо плывет в своем неглубоком чайном озере. — Свобода существует, Семен, и тебе это известно.

— Нет. Это выдумка, и очень глупая. Такого элемента в природе просто нет — и не было никогда. Трудно символизировать то, чего нет. Деньгам удается символизировать свободу, потому что они так же фальшивы, как и свобода. Деньги не существуют ровно так же, как не существует свобода.

— Когда мерой труда является не похвала партии — но анонимный знак участия в рыночных отношениях, — я свободен. Когда я меняю обыкновенную бумажку на блага мира, я делаюсь свободен.

— В чем твое благо, профессор?

Кузин мог сказать многое, он даже приготовился загибать пальцы, припоминая различные предметы, наличие коих входило в обязательную программу бытия. Он хотел поименовать определенное состояние духа, нужное для творческой работы. Он собирался упомянуть наличие никем не преследуемых убеждений. Он протянул вперед руку с растопыренными пальцами и подумал: пяти пальцев не хватит, на другой руке надо будет пару загнуть. С чего начать? Однако перечислять предметы Кузин не стал, сдержанно сказал:

— Есть вещи, которые необходимы.

— Помимо колбасы? Свободу нельзя купить, но свободные идеи гарантированы свободной циркуляцией денежной массы, не так ли? Например, свобода передвижений. Или — возможность говорить что хочешь и не сесть за это в тюрьму. Одним словом, искомая свобода — это душевный комфорт, который обеспечивается внешними условиями. Разве не так?

— Можно и так сказать.

— Ты экономику себе представляешь?

— В рамках, необходимых мне, представляю. Я не бухгалтер.

— Нам, интеллигентам, — сказала Ирина Кузина, — экономику знать необязательно.

— Ценности свободного мира связаны друг с другом на символическом уровне. Деньги (символ свободного обмена) гарантируют наличие прессы (символа свободного мнения), а газета гарантирует право на эмиграцию (символ свободного передвижения). И так далее. Один символ поддерживает другой — ты согласен? Приятно, что эти символы иногда материализуются. Например, дом. Или газета. А те, у кого свой остров и яхта, получили весомое подтверждение свободы. Это не заменяет внутренних убеждений, но укрепляет.

— В принципе, да, — уклончиво сказал Кузин.

— Обидно, что эта связь имеет обратную силу: исчезнет один символ — и другому станет худо. Изменился биржевой курс — и от дома ничего не осталось. Рухнет рынок валют — запретят эмиграцию. Обесценится нефть — закроются газеты, прощай, свобода слова. Это грубо сказано. Но так и есть. Ты мне скажешь, что сохранится внутренняя свобода. Однако острова и дома из природы тоже не исчезнут, для некоторых людей сохранятся и они. Вероятно, ценности сохранятся у тех, кто с символикой не связан, а оперирует предметной стороной дела. Можно ли сказать, что их свобода имеет другой характер, чем наша? В этом месте — любопытный парадокс. Если условия свободы зависят от колебаний условных ценностей на рынке, значит ли это, что условия свободы — не имеют отношения к собственно свободе? Если воплощение свободы не имеет отношения к свободе, значит ли это, что свободы как таковой нет?

При этих словах Питер Клауке привстал и энергически кивнул. Он рассудил, что Струев имеет в виду банковские махинации, жертвой которых, в частности, стал он сам. Призрак домика на Майорке соткался из воздуха, помаячил и исчез.

— Как вы правы, Семен, — сказал Клауке, и переживание отразилось в его европейских чертах. Струев не взглянул в его сторону. Поразительно, что и Кузин не посмотрел в сторону Клауке. Немецкий профессор переживал не особенно приятные минуты — беседа шла помимо него, совсем не так, как в былые годы, когда он был центром компании. А раньше-то, думал Клауке, стоило мне рот открыть — все замолкали. Как это у них, у русских, говорится? Он вспоминал выражение, которому его однажды научил грубый Пинкисевич. На цирлах ходили! Вот как! На цирлах ходили, сявки!

— В ту пору, когда мы с тобой приобретали убеждения, — оскалился Струев, — мы хотели одного — возможности производить свой товар и менять его на другой товар, чтобы жить, как нравится. Мы даже были готовы к тому, что деньги станут символизировать нашу свободу.

— Цивилизация нуждается в символе для оборота ценностей. И только.

— Ты умнее меня, — сказал Струев. — Книги пишу не я, а вы с Марксом. Поправь, если я ошибусь. Товарный фетишизм провоцирует поступательное движение цивилизации, прогресс. Разница между модным автомобилем и просто автомобилем — этот промежуток и есть символ прогресса. В стоимость товара помимо стоимости труда закладывается социальное значение: роль товара как атрибута власти, моды, успеха. Вот эта социальная роль оплачивается деньгами и воплощается в новых, еще более качественных предметах. Но что делать, если у тебя уже есть все автомобили: и те, что существуют, и те, что еще не существуют? Весь мир твой, всегда будет твой. Рано или поздно товарный рынок приходит к концу, поскольку производство превысит возможные потребности власть имущих. Ты скажешь: их аппетиты безграничны. Верно, аппетиты безграничны, но не на товары, а на власть. Ты мне вот на что ответь: если ценность уже ценностью не является, символу — как быть, что символизировать? Тогда значение товарного фетишизма как двигателя прогресса теряется — и деньги отныне нужны для другой цели. Деньги были символом товара, но давно товару не соответствуют, поскольку для тех, кто обладает реальными деньгами, — товар требуется иной, чем тот, который производится трудом. То, что производится трудом, у них давно есть. Товары не нужны, товарный фетишизм не работает, но рынок, рынок потребен! Теперь все иначе, гражданин профессор: передайте Марксу при случае, товарный фетишизм существует при наличии труда, как движущей силы истории. Однако отношения труда и капитала изменились, и фетишизм иной, соответственно.

Клауке слушал филиппики Струева с выражением удивленного сожаления. Удивлялся он тому, что художник может запомнить столько глупых слов. Те мастера авангарда, чьи изделия он продавал, тоже любили поговорить, но все-таки меру знать надо. Сейчас уместно было бы пошутить, рассказать анекдот из личной жизни Маркса, как это принято в хороших домах, если надо мягко увести разговор в приличное русло. Что бы такое припомнить про комичную жизнь основоположника? Кажется, у основателя марксизма были чирьи на заднице. Клауке оттачивал про себя остроту — чтобы получилось не вульгарно, но смешно.