Нигде в Африке - Стефани Цвейг

Вальтер очнулся только через три дня, лишь на короткое время, и притом не в казарме, а в Главном армейском госпитале в Накуру. Когда это произошло, капрал Пруденс Дикинсон, которую большинство пациентов из-за ее завидной подвижности бедер обожало и называло просто Пру, случайно оказалась недалеко. Она, правда, не была расположена беседовать с мужчиной, который в горячечном бреду, без сомнения, говорил по-немецки и тем самым оскорблял ее патриотические уши сильнее, чем это даже мог бы сделать враг.

Но Пру все-таки вытерла больному пот со лба, расправила такими же отсутствующими движениями его подушку и госпитальную рубашку оливкового цвета, засунула ему в рот градусник и произнесла полное предложение, чего никогда не делала, если пациент ей не нравился. С той самоиронией, которая не соответствовала ни ее интеллекту, ни чувству юмора, но была единственным оружием, помогавшим переносить мерзкую службу в этой вонючей колонии, Пру сказала себе, что могла бы сэкономить силы. Вальтер уже снова уснул и таким образом проворонил единственную пока что возможность узнать, что в его состоянии не были виноваты ни виски, ни бренди, ни жаркое из баранины. Он заболел гемоглобурийной лихорадкой.

Своей жизнью он был обязан быстрой реакции сержанта Пирса, который, как настоящий солдат, часто имел дело с алкоголем. К тому же он вырос в лондонских трущобах и насмотрелся там на больных лихорадкой, так что сразу смог оценить состояние Вальтера во время большого праздника. Когда Пирс увидел, как чудак с континента рухнул посреди столовой, он ни на секунду не поддался уговорам празднующих товарищей, которые хотели окунуть больного в бочку с холодной водой. Пирс позаботился, чтобы Вальтера как можно скорее отвезли в госпиталь. Рассказы о его поступке достигли Найроби, ведь он свидетельствовал о недюжинном организаторском таланте солдата, сумевшего найти трезвого водителя в такой день — в день высадки союзных войск в Нормандии.

У Пирса имелась веская причина, чтобы заниматься исключительно собственной персоной, поскольку до него дошли первые слухи о производстве его в старшие сержанты, и все-таки он каждый день справлялся о самочувствии Вальтера. Об этом своем нетипичном поведении он старался не распространяться; Пирс полагал такой интерес к одному-единственному солдату неподобающим, и, прежде всего, недостойным ему казалось предпочтение кого-либо всем другим. Это беспокоило его. Объяснить столь странное отклонение в приватную сферу он мог только тем, что именно с этим смешным беженцем он и узнал о «делах в Нормандии». Его дразнили из-за того, что он все чаще говорил «смешной», а не «проклятый беженец». Но Пирс не был склонен к тонкому лингвистическому анализу, поэтому и исправляться не собирался.

Через неделю он приехал к Вальтеру в госпиталь и испугался, увидев его, лежащего в кровати, такого равнодушного ко всему, с синими губами и желтой кожей. Его тронула радость Вальтера и то, что он действительно сказал «на здоровье» с прекрасным акцентом обитателей лондонских трущоб. После столь многообещающего приветствия оба могли только молча глядеть друг на друга, но, когда паузы становились слишком долгими, сержант говорил «Нормандия», и Вальтер смеялся, на что Пирс хлопал в ладоши, вовсе не ощущая себя при этом смешным. Когда он приехал на следующей неделе, то привез с собой Курта Качински, продавца радио из Герлитца, и впервые в жизни осознал, как важно, чтобы люди могли понимать друг друга.

Упитанный, скупой на слова посланец небес в шортах цвета хаки, звавшийся Качински и вообще-то уже забывавший свой родной язык, объяснил Вальтеру про гемоглобурийную лихорадку, избавив его от угрызений совести. Ведь тот полагал, что по своей дурости отравился алкоголем. Сержант в случае тяжелого заболевания своего подчиненного обязан был известить об этом его жену, вот только адреса Йеттель у него не было. Качински сообщил ему, что у Вальтера есть двенадцатилетняя дочь. И находится она всего в нескольких милях отсюда, в интернате. Уже на следующий день Пирс появился в госпитале вместе с Региной.

Когда Вальтер увидел свою дочь, входившую на цыпочках в палату, он был уверен, что болезнь вернулась и он бредит. Он быстро закрыл глаза, чтобы удержать прекрасную картину, прежде чем она окажется миражом. В первые дни болезни ему все время чудилось, что отец и Лизель сидят у его кровати. Но как только он пытался заговорить с ними, они таяли в воздухе; эту непоправимую ошибку ни в коем случае нельзя было повторить в случае с Региной.

Вальтер уяснил себе, что его дочь еще слишком мала, чтобы понять, что произошло с беженцами, не хотевшими ничего забывать. Гораздо легче для них обоих было вообще не встречаться, тогда не пришлось бы снова расставаться. Когда-нибудь Регина ему только спасибо бы сказала. Когда стало ясно, что она не желает учиться на его ошибках, он, защищаясь, закрыл лицо руками.

— Папа, папа, ты меня не узнаешь? — услышал он ее голос.

Он доносился из такого далека, что Вальтер не мог сообразить, откуда же зовет его дочка — из Леобшютца или Зорау? Но чувствовал, что нельзя терять времени, если он хочет, чтобы она оказалась в безопасном месте. Вот так торчать на родине, словно она такой же ребенок, как и все другие, было для нее смертельно опасно. Регина была слишком большой для фантазий, которые люди, свободные как птицы, не могли себе позволить. Ее неопытность страшно злила Вальтера, гнев придал ему сил, и он понял, что должен ударить ее в лицо, чтобы спасти. Ему удалось сесть в кровати, уперевшись обеими руками. Потом он почувствовал тепло ее тела и услышал ее голос совсем рядом с ухом, так что даже чувствовал отдельные дрожащие нотки.

— Наконец-то, папа, я уж думала, ты никогда не проснешься.

Вальтер был настолько оглушен действительностью, медленно открывавшейся ему, что не мог и слова вымолвить. Он даже не заметил, что у него в головах стоит сержант Пирс.

— Тебя изранили? — спросила Регина.

— Господи, я и забыл, что ты почти разучилась говорить по-немецки.

— Так тебя изранили? — стояла на своем Регина.

— Нет, просто твой папа такой глупый солдат, что подцепил где-то лихорадку.

— Но он солдат, — гордо сказала Регина.

— Cheers, — сказал Пирс.

— Three cheers for my daddy[62], — громко закричала Регина. Она вскинула руки над головой, и этот неуклюжий солдат, говоривший на таком странном английском, что она едва удерживалась от смеха, отдал честь и вместе с ней трижды крикнул громким голосом:

— Гип, гип, ура!

Гораздо позже Вальтер попросил дочь:

— Скажи ему, пусть разведает, почему эта грымза медсестра меня на дух не переносит.

Сержант Пирс внимательно выслушал взволнованную речь Регины, а потом позвал Пруденс Дикинсон. Сначала он задал несколько вежливых вопросов, но потом вдруг выпрямился, упер руки в бока и, к величайшему смущению Регины, назвал сестру Пру «а nasty bitch»[63], после чего она покинула палату, не сказав ни слова, не качнув бедрами, с лицом гораздо более красным, чем огонь в буше, который не боится никакого дождя.

— Скажи отцу, она просто курица, — объяснил Пирс. — Она разозлилась, потому что в бреду он говорил по-немецки. Хотя, знаешь, расскажи ему об этом, когда он выздоровеет.

— Он хочет знать еще кое о чем, — тихо сказала Регина.

— Спрашивай, отвечу.

— Он думает, что ему теперь не позволят быть солдатом.

— Это почему же?

— Потому что он сразу так разболелся.

Пирс почувствовал комок в горле и откашлялся. Он улыбнулся, хотя улыбка, по его мнению, была в данном случае неуместна. Малышка ему чем-то нравилась. Хотя у нее не было ни косичек, ни рыжих волос, ни веснушек, она напомнила ему одну из сестер, но он не помнил уже, какую из них. Может, сразу всех пятерых. Когда они были маленькими. Наверное, прошло уже много времени с тех пор, как он виделся с девочками. Во всяком случае, малышка с ужасно высокомерным оксфордским акцентом, с которым говорили богачи, была храброй. Это он чувствовал, и это ему нравилось.

— Скажи отцу, — сказал Пирс, — что он еще нужен армии.

— Ты можешь служить дальше, он так сказал, — прошептала Регина. Она быстро поцеловала отца в глаза, чтобы сержант не заметил, что он плачет.

14

Отель «Хоув-Корт», с шершавыми пальмами по обе стороны тщательно выкованных ворот из черного железа, лимонными деревьями с твердыми зелеными и ярко-желтыми плодами, буйно разросшимися кустами шелковицы, гигантскими кактусами, высокими розами в большом саду и темно-фиолетовыми цветами бугенвиллеи перед плоскими белыми домиками, построенными вокруг коротко подстриженной лужайки, был почти такого же возраста, как и сам город Найроби. Просторный комплекс, построенный в 1905 году верившим в лучшее будущее архитектором из Суссекса, служил первой квартирой недавно приехавшим чиновникам, пока в колонию не прибывали их семьи, чтобы поселиться уже в собственных домах.