Зеленая Миля - Стивен Кинг

Чтобы убедить меня в этом, Коффи еще раз качнул головой, а затем лег на койку лицом к стене, подложив обе руки, как подушку, под левую щеку. Ноги его свешивались с койки чуть ли не от колен, но его это не волновало. Куртка на спине задралась, и я видел шрамы, иссекающие кожу.

Я вышел из камеры, запер оба замка и повернулся к Делакруа, который, приникнув к прутьям решетки, озабоченно смотрел на меня. Может, и со страхом. Мистер Джинглес примостился у него на плече, его усики настороженно шевелились.

— Что этот черный человек делал с вами? — спросил Делакруа. — Колдовал? Наводил на вас чары?

— Не понимаю, о чем ты толкуешь, Дел.

— Как бы не так! Очень даже понимаете! Вы совсем переменились! Даже ходите по-другому, босс!

Возможно, я действительно ходил по-другому. В паху у меня царили мир и покой, удивительное, знаете ли, чувство, прямо-таки экстаз. Тот, кто хоть раз мучился от невыносимой боли, а потом избавился от нее, поймет, что я имею в виду.

— Все в порядке, Дел, — гнул я свое. — Ничего не случилось. Джону Коффи приснился кошмарный сон, ничего больше.

— Он колдун! — с жаром воскликнул Делакруа. На его верхней губе выступил пот. Он видел не все, но и увиденного хватило, чтобы напугать его до полусмерти. — Колдун!

— С чего ты так решил?

Делакруа снял мышонка с плеча и поднял к своему лицу. В его ладошке Мистер Джинглес устроился, как в гнездышке. Делакруа вытащил из кармана розовый леденец и протянул мышонку, но тот леденец проигнорировал, потянувшись мордочкой к Делакруа, внюхиваясь в его дыхание. Точно так же человек мог бы наслаждаться запахом букета. Маленькие глазки-бусинки превратились в щелочки: Мистер Джинглес млел от восторга. Делакруа поцеловал мышонка в нос. Мышонок не возражал. Делакруа еще с секунду смотрел на него, а потом повернулся ко мне. Тут я все понял.

— Тебе сказал Мистер Джинглес. Я прав?

— Oui.

— Точно так же, как шепнул тебе на ухо свое имя?

— Oui, он шепнул мне на ухо свое имя.

— Приляг, Дел, — посоветовал я. — Тебе надо отдохнуть. Это шептание изматывает тебя.

Он сказал что-то еще, наверное, упрекнул меня в том, что я ему не верю. Голос его вновь доносился откуда-то издалека. Когда же я возвращался к столу, я не шагал — летел, а может, даже не двигался, стоял на месте, а камеры проплывали мимо по обе стороны, словно киношные декорации на колесиках.

Я уже начал садиться, когда колени подогнулись и я плюхнулся на синюю подушку, которую Гарри принес годом раньше и положил на сиденье стула. Если б стула подо мной не оказалось, я бы точно впечатался задницей в пол.

Я сидел безо всяких ощущений в паху, где еще десять минут назад бушевал лесной пожар. «Я же помог, ведь так?» — прошелестели в ушах слова Джона Коффи. Насчет тела так оно и было. А вот насчет головы — нет. Тут он мне ничем не помог.

Мой взгляд упал на стопку бланков, которые мы держали на углу стола, придавив латунной пепельницей. Поверху шла надпись «РАПОРТ ПО БЛОКУ». Ниже еще одна — «ПРОИСШЕСТВИЯ». Под ней я хотел подробно описать запоминающееся прибытие Уильяма Уэртона. Но намеревался ли я писать о случившемся в камере Джона Коффи? Я увидел себя берущим карандаш, который так любил лизать Зверюга, и пишущим одно-единственное слово, зато большими буквами: «ЧУДО».

Смешная вроде бы сценка, но мне захотелось не улыбнуться, а заплакать. Я поднес руки к лицу, прижал ладони к губам, чтобы сдержать рыдания, — мне не хотелось еще больше пугать Дела, когда он только начал успокаиваться, — но ничего сдерживать не пришлось. Обошелся я и без слез. Поэтому несколько мгновений спустя я вновь положил руки на стол. Не знаю, что я при этом испытывал, но в голове у меня засела только одна мысль: хоть бы никто из надзирателей не вернулся в блок, пока я не приду в себя. Я боялся того, что они могли прочитать на моем лице.

Я пододвинул к себе бланк рапорта по блоку. Я мог подождать с описанием проделок нашего вновь прибывшего проблемного ребенка, который едва не удавил Дина Стэнтона, и заполнить все остальные графы. Я думал, что у меня изменится почерк, будет дрожать рука, но нет, буквы выходили из-под карандаша такими же, как и всегда.

Пять минут спустя я положил карандаш и отправился облегчиться в туалет, примыкающий к моему кабинету. Особого желания у меня не было, но хотелось проверить, действительно ли я выздоровел. Встав над унитазом, ожидая, когда в нем зажурчит моча, я приготовился к возвращению боли, к ощущениям того, что в моче полно осколков стекла. Тогда выходило, что Коффи лишь загипнотизировал меня, и у меня, несмотря на боль, с души свалился бы камень.

Да только боль не вернулась, а в унитаз полилась прозрачная жидкость безо всяких признаков гноя. Я застегнул ширинку, спустил воду, дернув за цепочку, и вернулся за стол дежурного.

Я знал, что произошло. Наверное, знал уже тогда, когда пытался убедить себя, что Коффи меня загипнотизировал. Я познал на себе, что есть исцеление, истинное деяние всемогущего Господа нашего. Еще ребенком, постоянно бывая вместе с матерью и ее сестрами в баптистских церквях, я слышал множество историй о чудесных исцелениях, которые Господь Бог в милосердии своем даровал своим верным слугам. Всем этим историям я, разумеется, не верил, но рассказы некоторых людей не вызывали у меня ни малейших сомнений. К таковым относился и Рой Делфайнс, проживавший с семьей в двух милях от нас. Мне тогда было лет шесть. Этот Делфайнс отрубил топором мизинец своему маленькому сыну. Произошло это случайно, когда отец обтесывал бревно. Рой Делфайнс утверждал, что осенью и зимой он практически протер ковер, истово молясь Господу, но к весне мизинец отрос вновь. Вместе с ногтем. Я поверил Рою Делфайнсу. Очень уж искренне говорил он, стоя перед всеми, глубоко засунув руки в карманы. Я просто не мог не поверить. «Палец очень чесался, когда начал расти, даже не давал сыну уснуть, — говорил Рой Делфайнс. — Но мальчик знал, что это дар Божий, и не жаловался». Восславим Иисуса, всемогущего Господа нашего.

История Роя Делфайнса стала одной из многих услышанных мною. Чудесные исцеления не изумляли меня, а лишь укрепляли в вере. Однако верили мы и в силу колдовства: заговоренная вода, сводящая бородавки, положенный под подушку мох, облегчающий душевные муки отвергнутой любви, и, разумеется, заклинания… но я не верил, что Джон Коффи — колдун. Я же смотрел ему в глаза. Более того, чувствовал его прикосновение. Когда он касался меня, я ощущал, что нахожусь в руках странного, удивительного доктора.

Я же помог, ведь так?

Фраза эта не выходила у меня из головы, словно привязавшаяся строка модной песни, но эти слова никак не могли служить заклинанием.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});