Ароматы кофе - Энтони Капелла

— В следующий раз им не выиграть, — говорит отец, опустив глаза. — И этот день не за горами. Рынку необходима свобода, и нет такого человека, кто мог бы противостоять рынку. — Он поворачивается к Артуру Брюэру: — Запомните эту тризну, Брюэр! Мы должны извлечь из сегодняшнего дня урок, чтобы нас не постигла та же судьба.

Глава двадцать восьмая

«С дымком» — сам по себе олицетворение летучести, запах, источаемый некоторыми видами тлеющего дерева и смол.

Жан Ленуар, «Le Nez du Café»

Через четыре дня мы покидаем Зейлу. Караван в тридцать верблюдов, в составе которого не только мы с Ибрагимом Беем, но также и Хэммонд с Тэттсом, стремится в таком единении благополучно продвинуться как можно глубже к центру континента. Фикре и Мулу шагают позади вместе с прочими слугами. Иногда к концу перехода я вижу, как она бредет, пошатываясь, опираясь на евнуха. Он нежно обвивает ее рукой, поддерживая.

Близ Токочи мы делаем привал, чтобы набрать воды. Наполняем гхербы, курдюки из козьих шкур, и они парами, как два громадных футбольных мяча, навешиваются на каждого верблюда. У воды тухлый, псиный привкус — hircinos — вонь становится просто нестерпимой после дня пребывания на солнце. Через десять миль у Варумбота мы поворачиваем в глубь континента. Мы на самой кромке пустыни: деревня, как крохотная гавань на берегу громадного моря, на самом краю раскаленных песков. В лунном свете — передвигаемся мы с сумерек до рассвета — песок похож на соль, яркий, блестящий, сверкающий, точно необозримая кварцевая равнина. Проводишь языком по губам и слизываешь соленую пыль. На черных лицах вспыхивают кристальные искорки. Если верить Хэммонду, мы сейчас находимся ниже уровня океана. Временами среди безжизненных голых кустарников происходят выбросы испарений, фумарольг; временами видим лишь бесконечные застывшие песчаные волны. За всю ночь лишь раз встречаем что-то, напоминающее жизнь, терновое дерево, но и оно, судя по листьям, скорее всего уже засохло.

Обнаруживаю, что в дневные часы грежу Эмили, проигрывая в памяти моменты нашей взаимной влюбленности: как она топает ножкой во время нашего уличного спора, как мы обедаем в ресторанчике на Нэрроу-стрит… Но едва я бросаю взгляд на Фикре, ловлю отблеск лунного света на ее графитово-серой коже и тотчас же с какой-то головокружительной мощью я восстаю. Ритм верблюжьей поступи, когда с ним свыкаешься, действует гипнотически, исподволь сладострастно подталкивая к мерному покачиванию, что вовсе не способствует рассеиванию фантазий, роящихся в голове.

Когда восходящее солнце, точно воздушный шар над садом Монпелье, повисает над песками, мы по-прежнему бредем по бескрайней пустыне. Я улавливаю тревогу погонщиков. Находиться под палящим солнцем здесь в дневное время равноценно смерти. Гхербы почти пусты, и, похоже, никто точно не представляет себе, как быть дальше. После некоторых препирательств, продолжаем двигаться в прежнем направлении. И вот в поле зрения возникает очередная деревенька, хаотичные хижины, едва различимые на фоне хаотичных нагромождений камней, тут и там встречающихся в пустыне, которые обманом зрения то вырастают до размеров громадного корабля, то съеживаются до размеров крохотной песчинки. Это Энза, наше пристанище на сегодня. Всеобщий вздох облегчения. С дюжину убогих хижин; пара коз, высматривающих траву между камнями; негритоска, кормящая младенца плоской серого цвета грудью, обмякшей, как выжатый апельсин. Плечистые грифы расхаживают вокруг хижин или теребят клювами вонючие останки в верблюжьей соломе, но есть колодец, чтобы наполнить наши фляги. Мы одолели сорок миль.

Следующей ночью я, несколько сконфуженный, еду верхом на верблюде — неловко как-то пристроиться на спине верблюда, когда женщина идет пешком. Но здесь явно свои понятия о приличии: нельзя уступать своего верблюда рабыне Бея, как нельзя и уступать слуге место в омнибусе.

Ибрагим Бей видит, что я посматриваю на нее, и пускает своего верблюда вровень с моим.

— Я обещал, что расскажу вам, как нашел ее.

— Разве?

— Хотите, сейчас расскажу?

Думаю про себя: вот я еду на верблюде по пустыне. Надо мной огромная луна — настолько огромная и ясная, что, кажется, протяни руку и дотронешься до ее щербатой поверхности. Уже который день я почти не сплю. Я направляюсь туда, где отсутствует всякая цивилизация. От верблюдов воняет. Купец-араб хочет рассказать мне о своей невольнице. Да нет же, это какой-то кошмарный сон.

— Пожалуй, — говорю я.

Глава двадцать девятая

Бей рассказывает долго, почти час, голос его низок, речь монотонна. Все произошло как бы случайно, — невольничий рынок в Константинополе; один любознательный приятель уговорил посетить. Вопреки здравому смыслу, Бей потащился за ним поглазеть.

— Хочу, чтобы вы поняли, Роберт. Это вам не какой-нибудь грязный, отвратительный базар, где валом скупают и продают работников для плантаций. Это была торговля куда более ценным товаром — девушками, отбираемыми с детских лет за красоту и пестуемыми в гареме какого-нибудь уважаемого торговца, где их обучают математике, игре на музыкальных инструментах, языкам и игре в шахматы. Некоторые девушки из восточных земель — из Грузии, Черкессии и Венгрии — их ценят за светлый цвет кожи. Другие из родни самого торговца.

Такие девушки, поясняет Бей, не обязательно даже покупаются потенциальным хозяином: скорее их перепродают от посредника к посреднику, и самые изысканные постепенно дойдут до самого султанского гарема. Каждый посредник набавляет цену. Цена девушки, продаваемой в гарем к султану, астрономическая, больше, чем Бей способен заработать за всю свою жизнь. Но таких чрезвычайно мало: девушка, достигшая подобных высот, должна быть поистине уникальной.

Бей вперил взгляд во тьму.

— Нас встретил торговец, он предложил нам для начала прохладительное — шербет, кофе, сласти и тому подобное, — затем указал нам наши места, которые предоставлялись гостям. Таких оказалось всего десятка два, но было очевидно, что некоторые готовы в тот день пожертвовать кое-каким состоянием.

Зала с одного конца была задернута занавесью, за ней можно было уловить мельканье разгоряченных лиц, любопытные взгляды, возбужденный девичий смешок… товар за занавесью ожидал торга. Уселся за стол писарь, готовя перья и учетные книги для записи платежей. Мать торговца, ханым, разряженная в самые дорогие одежды, суетилась вокруг, отдавая последние распоряжения. Торговец произнес краткое приветствие. Затем представил первую девушку, расписывая ее в самых лучезарных красках. Все это было прекрасно, но нам не терпелось самим увидеть ее. Наконец она вышла к нам, смущаясь присутствия стольких мужчин и в то же время явно гордая собой — быть избранной открывать торги считалось за честь. Это была русская девушка, довольно красивая, почти ребенок. На ней был гомлек, кафтан из переливчатого, украшенного драгоценными камнями шелка, расстегнутый у ворота, шелковые шаровары, мягкие сапожки. Мы зачарованно смотрели на нее. Понятно, никто до нее не дотрагивался — для острастки слишком резвых повивальной бабкой было представлено свидетельство непорочности девушки, но здесь все подавалось так, чтобы подчеркнуть, что эти девушки для гарема, не куртизанки.

Я открыл было рот, чтоб задать вопрос. Тут же закрыл, не желая прерывать рассказ, но Бей это заметил:

— Вы, Роберт, вероятно, представляете себе гарем неким борделем. Но сераль не имеет ничего общего с домом терпимости. Туда не возьмут девушку, если ее трогали другие покупатели, осквернили, так сказать. Нечто сходное с покупкой книги — вы, я думаю, предпочитаете изысканные книги?

Я кивнул, хотя не мог припомнить, чтобы прежде упоминал об этом в разговоре с ним.

— Если вы покупаете свежее издание, вам приходится разрезать страницы. Почему? Эту услугу вам легко предоставил бы книготорговец или печатник. Но все дело в том, что всем нам хочется убедиться, что именно мы являемся первыми читателями этих строк. Как с книгой, так и с женщиной.

Перед нами выросла каменистая насыпь. Караван замедлил ход, животные поочередно осваивали камни, попадавшиеся на нашем пути. Я оглянулся. Фикре среди бредущих пешком. Мулу помогает ей пробираться через камни, перенося на руках с камня на камень. Ее кожа отливает серебром, лунное сияние на кромешно-черном фоне.

— Начался торг, — вкрадчиво говорит Бей, — почти сразу же всякая запись была прекращена — подробностей я не помню. Я вообще многого не помню. Кончено, мало удовольствия было глядеть, как человеческие существа идут с молотка. Правда, многие девушки, казалось, были по-детски счастливы. Прежде их явно так роскошно не наряжали: каждая выступала из своего укрытия гордо, с каким-то завороженным восторгом, как будто летела в своих мягких шелковых туфлях к своему креслу посреди залы. Но не это заставило мое сердце биться с удвоенной силой. Как вы помните, я купец: коммерция у меня в крови. Я бывал на многих торгах, но ни разу на подобном. Аукционист знал свое дело — его голос не заглушал бормотание в зале, но взгляд не пропускал ничего, он кивал, едва заметив воздетую руку, или с легкой улыбкой предлагал назвавшему более низкую цену снова включиться в спор. Возбуждение в зале было необыкновенное. Такие девушки очень редко попадают на рынок, а для собравшихся мужчин собственное состояние ничего не значило в сравнении со страстным желанием купить себе такую… и, думаю я, со страстным желанием победить остальных претендентов. Разумеется, я не мог присоединиться к ним, даже если б захотел. Называемые кругом цены намного превосходили все мои возможности. Я был всего лишь торговец кофе, сторонний наблюдатель, который, по сути, и не имел права находиться здесь и наблюдать за игрой этих богачей.