Колодец одиночества - Маргарет Рэдклифф-Холл

Едва эти слова вырвались у него, он нахмурился, и Стивен сосредоточила взгляд на «Фрау Карл Друшки». Но, пока они переходили от бордюра к бордюру, его лоб разглаживался:

— Я здесь потратил сотни три, — гордо сказал он, — никогда не видел такого запущенного сада, как в этом доме, когда я его купил. Пришлось накопать свежей земли для роз, здесь все новые; я объездил половину Англии, чтобы достать их. Видите эту изгородь из «Йорков и Ланкастеров»? Они недорого стоят, потому что вышли из моды. Но мне они нравятся, они маленькие, но, по-моему, довольно примечательные — в них что-то есть такое геральдическое.

Она согласилась:

— Да, я тоже ужасно их люблю, — и довольно серьезно слушала, пока он объяснял, что они ведут свою историю от Войны Роз.

— Исторические, вот что я имею в виду, — объяснил он. — Я люблю все старое, знаете ли, кроме женщин.

Она, улыбнувшись про себя, подумала о том, насколько он сам казался с иголочки новым.

Наконец он с удивлением сказал:

— Никогда не представлял, что вы любите розы.

— Почему же нет? У нас в Мортоне их полно. Почему бы вам не приехать завтра поглядеть на них?

— А «Вильям Аллен Ричардсон» у вас хорошо себя чувствует? — поинтересовался он.

— Кажется, да.

— А мой — не очень. Не могу понять, почему. В этом году им, конечно, вредит тля. Вот подойдите, поглядите сюда — их заживо пожирают эти гады! — и потом, как будто он разговаривал с другом, который понимал его: — Розы кажутся мне добрыми. Понимаете, что я имею в виду? В них есть достоинство — в их запахе, в том, каковы они на ощупь, в том, как они растут. У меня всегда в кабинете на столе стоят розы, кажется, что они освещают все вокруг.

Он начал надписывать названия сортов на ярлыках ручкой с золотым пером, которую вынул из кармана.

— Да, — бормотал он, склонив лицо над ярлыками, — да, у меня всегда стоят на столе три или четыре розы. Но Бирмингем — плохое место для роз.

И, слушая его, Стивен ловила себя на мысли, что во всех мужчинах есть что-то простое; то, что любит невинные вещи, хочет единения с природой. Мартин любил огромные первозданные деревья; и даже этот низменный человечек любил свои розы.

Анджела подошла по газону:

— Вы двое, идите сюда! — весело позвала она. — В гостиной ждет чай!

Стивен вздрогнула. «Вы двое…» — эти слова резанули ей уши; и она знала, что Анджела разыгрывала веселость, потому что, когда Ральф удалился из поля слышимости, та прошептала:

— Ты хорошо придумала с этими его розами!

Пока они пили чай, Ральф погрузился в угрюмое молчание; казалось, он сожалел о своем недавнем хорошем настроении. И он ел довольно много, что заставляло Анджелу нервничать — она боялась его приступов несварения, которые обычно сопровождались приступами дурного нрава.

Через долгое время после того, как они покончили с чаем, он медлил, пока Анджела не сказала:

 — Ральф, эта газонокосилка… Прэтт просил сказать тебе, что она совсем не работает; он думает, что лучше обратиться к производителю. Ты напишешь ему, пока почта не ушла?

— Вероятно, — пробормотал он; но покинул комнату медленно.

Тогда они переглянулись и сели поближе друг к другу, с виноватым видом, замирая на каждый звук: «Стивен… осторожнее, ради бога — Ральф…»

И руки Стивен упали с плеч Анджелы, и она крепко сжала губы, чтобы ни одно возражение не сорвалось с них больше; она не имела права возражать.

Глава двадцать первая

1

Этой осенью семейство Кросби отправилось в Шотландию, а Стивен — в Корнуэлл, вместе со своей матерью. Анна была нездорова, ей нужна была перемена обстановки, и врач рассказал им об Уотергейтской бухте, вот почему они уехали в Корнуэлл. Стивен было неважно, куда ехать, потому что ей не было позволено присоединиться к Анджеле в Шотландии. Анджела стояла на своем довольно твердо: «Нет, дорогая моя, это не годится. Я знаю, что из этого устроит Ральф. Я не могу разрешить тебе следовать за нами в Шотландию». И на этом вопрос был закрыт.

И теперь Стивен сидела и мрачно размышляла над своей проблемой, а Анна мирно читала, не задавая никаких вопросов. Она редко беспокоила свою дочь вопросами, редко даже выказывала интерес к ее письмам.

Время от времени из Мортона писала Паддл, и тогда Анна говорила, узнавая почерк:

— Все в порядке?

И Стивен отвечала:

— Да, мама. Паддл пишет, что все в порядке.

Как все и было — в Мортоне.

Но вести из Шотландии, казалось, совсем не торопились. Письма Стивен часто оставались без ответа; а те ответы, которые она получала, никуда не годились, потому что осмотрительность Анджелы служила ей очень строгим цензором. Самой Стивен, как она обнаружила, приходилось писать очень осторожно, чтобы умиротворить этого цензора.

Дважды в день она заходила к портье, доброму человеку с красным лицом, который симпатизировал влюбленным.

 — Есть для меня письма? — спрашивала она, изо всех сил стараясь принять скучающий вид при одной мысли о письмах.

— Нет, мисс.

— Следующая почта придет в семь?

— Да, мисс.

— Спасибо.

Она уходила прочь, покидая портье, который думал: «Она не похожа не девушку, у которой есть молодой человек, но этого так сразу и не скажешь. Так или иначе, кажется, что она беспокоится — надеюсь, все в порядке с бедной молодой леди». Он действительно начал интересоваться Стивен и иногда заговаривал о ней с женой:

— Ты замечала ее, Элис? Странного вида девушка, такая высокая, носит воротничок и галстук — знаешь, такая мужеподобная. И она, кажется, вечером просто меняет костюм, надевает тот, что потемнее — но никогда не наденет вечернее платье. А мать у нее все еще красивая; но девушка… не знаю, что-то в ней такое есть; так или иначе, удивительно, что у нее есть молодой человек; хотя должен быть, судя по тому, как она ждет почты; иногда мне ее жаль.

Но ее визиты к портье не всегда были бесплодными:

— Есть для меня письма?

— Да, мисс, вот, но только одно.

Он глядел на нее покровительственно, радуясь той мысли, что ее молодой человек написал ей; и Стивен, угадывая его мысли по лицу, смущалась и сердилась. Выхватив у него письмо, она спешила на пляж, где скалы обеспечивали ей укрытие, и где некому было смотреть на нее покровительственно, не считая случайно залетавших туда чаек.

Но, когда она читала, в сердце ее поселялась пустота; что-то острое, как физическая боль, пробирало ее: «Дорогая Стивен. Извини, что я не написала раньше, но Ральф и я были ужасно заняты. Здесь была настоящая потеха, я так рада, что он затеял эту большую охоту…» Вот так писала Анджела в эти дни — вероятно, из осторожности.

И все же однажды утром пришло необычайно длинное письмо, которое рассказывало о том, что делает Анджела: «Между прочим, мы встретились с молодым Энтримом, Роджером. Он остановился здесь вместе с людьми, которых Ральф неплохо знает, это Пикоки, у них чудесный старый замок; кажется, я тебе о них говорила». Следовало дотошное описание замка, а также родословное древо Пикоков. И потом: «Роджер довольно много говорил о тебе; он говорил, что дразнил тебя, когда вы были детьми. Он говорит, что ты однажды хотела его побить — я ужасно смеялась над этим, это так похоже на тебя, Стивен! Он красивый и довольно приятный. Он говорит мне, что его полк расквартирован в Вустере, так что я просила его заезжать в Грэндж, когда ему захочется. В Вустере, по-моему, довольно нудно…»

Стивен закончила читать и сидела, глядя на море, потом резко встала. Сунув письмо в карман, она застегнула жакет; ей было холодно. Ей надо было пройтись, как следует пройтись. Она быстрыми шагами пошла в направлении Ньюквая.

2

За эти долгие, тревожные недели в Корнуэлле Стивен как никогда осознала, насколько широка пропасть между ней и ее матерью, до какой степени они всегда будут разделены. Но, глядя на спокойное стареющее лицо Анны, девушка снова дивилась его красоте, которая, казалось, смягчала годы и торжествовала над временем и горем. И теперь, как в дни своего детства, эта красота наполняла ее удивлением; такой спокойной она была, такой уверенной, такой завершенной — и глубокие глаза ее матери, синие, как далекие горы, и такие отстраненные, как будто глядели куда-то вдаль. Сердце Стивен вдруг сжималось; ее охватывало чувство огромной потери, она сама не понимала, что она утратила и почему — она глядела на Анну, как путник в пустыне, мучимый жаждой, глядит на мираж, что кажется ему водой.

 Однажды вечером ее охватил безрассудный порыв — довериться этой женщине, в чьем грациозном и совершенном теле когда-то жило и подрастало ее собственное беспокойное тело. Она хотела поговорить с ее материнством, умолять о понимании — нет, требовать его. Сказать: «Мама, ты нужна мне. Я сбилась с пути… дай мне руку, чтобы я могла держаться за нее во тьме». Но Боже, какая это глупость, какое сумасшествие! Совершить такое низкое предательство! Выдать Анджелу… немыслимая глупость и сумасшествие!