Том 7. Дневники - Александр Блок

<25 декабря.> Рождество

Утром — телеграмма от милой: «Здорова, писала, не беспокойся, господь с тобою».

О пьесе кое-что.

Пришел Владимир Алексеевич, взволнованный. По всей вероятности, на днях будет предпринято нами с доктором (Семека с Удельной) путешествие в Куоккалу. Нонна Александровна, вероятно, по-настоящему больна, ее надо увезти в больницу, а детей — поместить отдельно. Бедный и милый Владимир Алексеевич — взволнован совсем, расстроен. Действовать так или иначе — пора. Я дал ему денег.

Усталость. Вялость. Обедал у мамы (тетя, Франц). Маме отчаянно скверно. Душно. Потом — гуляю. Вернувшись к чаю, нахожу письмо от милой — усталое.

К Новому году она думает приехать.

«Налетели» «Труды и дни» с А. Белым, Вяч. Ивановым… Влюбленное письмо от Аносовой. Мама, узнав, что еду в Куоккалу, пришла в ужас, был припадок. Говорит (по телефону), что нельзя ехать, нельзя вмешиваться в дела мужа и жены, у нее — предчувствие. Верно, права, и я согласился от вялости и усталости. Завтра поговорю с ним.

Муть на сердце. Милая, скорее приезжай. Господь с тобой.

Ночью — пьеса. Написал новый конец. — Господь с тобой, милая.

26 декабря

Ехать в Финляндию не пришлось, сама жизнь вступилась. Днем у меня мама. Кажется, вся пиеса ясно встала предо мной.

27 декабря

Утром — две новых сцены для «Розы и Креста».

Тьма телефонов (А. М. Ремизов, Верховский…).

На собрание «Русской молвы» сегодня не иду. Д. С. Мережковский передал по телефону, что Котляревский также рекомендовал меня Теляковскому, что может случиться, что я попаду в число четырех членов (Котляревский уйдет).

Послезавтра пойду к Мережковским. Сегодня «Шиповники» обсуждают с Зинаидой Николаевной собрание ее сочинений. Пишу письма.

Днем — зашел Пяст; мама была совершенно права. Ясно — и из его слов теперь, — что: Нонна Александровна совершенно другой человек без него, их сочетание создает, очевидно, настоящую душевную болезнь (две истерии). Ему, вероятно, надо совсем отойти. А детям, вероятно, лучше все-таки с ней, чем с ним.

Усталый, «гордый», «неприятный», — такой он теперь часто. Трудно ему жить бесконечно. Милый.

Обедаю у мамы. Вечером у нее Женя, потом…

Телеграфирую милой. Господь с тобой, милая.

28 декабря

Утром писал я пьесу.

Разговор с мамой и А. М. Ремизовым по телефону. Днем купил у букиниста (Семенова) — «Исторические галереи Версаля» (40-е годы -9 томов в 10-ти переплетах) за 7 руб. и 2 тома Грановского — за 2 руб. После обеда зашел к тете, где сидели с мамой.

Телеграмма от Мих. Ив. Терещенко — очень хвалит мою статью (ответ Философову). Книга от Heiseler'a (а недавно — от Вальтера), к стыду своему, и прочесть их не умею.

Прислуга Дуня больна, вчера возили в больницу, позову доктора.

Вечером телеграмма, от милой: «Выезжаю двадцать девятого, приеду тридцать первого утром. Господь с тобой».

Господь с тобой, милая, жду тебя.

29 декабря

Сегодня день рождения моей милой. Ей принесли цветочки, сирень, гиацинты, я вчера заказал. Но беленькие заячьи уши к вечеру уже завяли.

Дописывал стихи вяло, потому что к 6-му часу пошел к Мережковским. Им очень скверно. Зинаида Николаевна совсем слаба и больна. Дмитрий Сергеевич о комитете. Если он уйдет, то и я с ним (если — буде — меня вздумают назначить) (дело уже доходит до министра двора, Теляковский согласен). В январе Мережковские уезжают за границу.

Собственно, важный был разговор, хоть и вялый. За обедом — так болтали. Но последнее слово, которое сказал мне Философов, было, что все должно сделаться, как я говорю («без педагогии» сказать все), но сделается это не словесно, а жизненно, и не надо думать — как. Знаков к тому много.

В 10-м часу поехали мы с Философовым к Ремизовым, там елка горела, пили чай и наливку, были Верховский, Одинокий и Ф. И. Щеколдин. Устал я под конец страшно, ушел, попал в трамвай, встретившись в нем с Л. Я. Гуревич. Едет с дочкой, совсем больная.

Без меня что-то заходил Мейерхольд.

Завтра буду писать.

Милая, я надеюсь, выехала. Господь с тобой, господь с тобой, господь с тобой.

30 декабря

Люба сегодня едет.

Устал бесконечно, скверно сплю. Телефоны: Мейерхольд — приглашает Теляковский к себе 1-го января в 5 часов дня. («Песни Судьбы», новая пьеса (!), комитет). Мама (вчера была на «Профессоре Сторицыне» — в ужасе), Ю. Верховский, Аничков (письмо от m-me Аничковой, 1-го января зовет нас с Любой к себе на сеанс медиума Яна Гузика).

Бездельничаю от всех этих телефонов.

За обедом — телеграмма от милой: «Дома завтра час дня. Люба».

Вечером — гулял, пил чай у мамы — Франц, тетя, Е. О. Романовский…

Милая, жду тебя завтра, господь с тобой.

31 декабря

Утром — я еще не встал — пришел А. Я. Цинговатов, учитель гимназии в Ростове н/Д. — «поклонник», читать свои стихи. Я его спровадил.

Пока гулял, приехала милая, растерянная с дороги. Умывается.

Письма: от Аносовой — стихи, от Скворцовой — поздравление с Новым годом…

Разговоры по телефону с А. М. Ремизовым и Аничковым.

Вечером пойдем к маме — встречать Новый год.

Ты всё, что сердцу мило,С чем я сжился умом;Ты мне любовь и сила;— Спи безмятежным сном.

Ты мне любовь и сила,И свет в пути моем;Всё, что мне жизнь сулила;— Спи безмятежным сном.

Всё, что мне жизнь сулилаНапрасно с каждым днем:Весь бред младого пыла;— Спи безмятежным сном.

Судьба осуществилаВсё в образе одном,Одно горит светило;— Спи безмятежным сном.

(К. Павлова)

У мамы — елка, шампанское, кушанье! Было уютно и тихо. Сюрпризы в ящиках с гаданьем — мы с милой получили одно и то же — смеяться. Тетины подарки: Любе — кипсэк, мне — Баратынский. В яйце, кроме того, у милой — часы, а у меня — мешок для денег. Пришли поздно домой тихой улицей.

Маме было полегче немного, Люба была в белом платье, пила шампанское! и ликер, шутила с Топонькой.

Дай бог светлого на Новый год.

Дневник 1913 года

7 января

Милая — со мной. Мама первая позвонила по телефону, едет поздравить Ивановых, ей сегодня недурно.

В прошлом году рабочее движение усилилось в восемь раз сравнительно с 1911-м. Общие размеры движения достигают размеров движения 1906 года и всё растут. Оживление промышленности. Рост демократии.

Люба идет к Веригиной — разговаривать о «Враче своей чести», которого они хотят ставить в Тенишевском зале с Мейерхольдом.

В 5 ч. пришел я к директору императорских театров Теляковскому. Сидели там с Мережковским и Головиным часа IS. Директор — благодушный, невежественный, наивный и слабый. Все говорит о том, почему людям жить плохо, о вреде цивилизации, о том, что в моторах ездят те, кому некуда торопиться, о вегетарианстве, о потере своей невинности. Выспросил меня подробно о «Заложниках», о «Сторицыне», о «Дон-Жуане». О «Песне Судьбы» — читал отрывки — мы с Мережковским объясняли. Я сказал, что в том виде, в каком пьеса существует, я ей недоволен. Советовал Ибсена, Стриндберга. Д. С. Мережковский рассказывал, что Орленев будет играть в Париже Павла.

Теляковский — приятель Черткова и Трепова (и Шаляпина). Такие сочетания бывают в России. Тоже, пожалуй, только в России бывает, что Трепов в пору своего полицмейстерства прячет у себя бумаги Черткова и тщетно просит того взять их у него. Полный хаос: с одной стороны — тяготение к Горькому (через Шаляпина). Тут же вьется умная и красивая лисица — Головин.

Разговоры о комитете и о «Песне Судьбы» оставлены пока до следующего раза. Дмитрия Сергеевича я проводил до Моховой с Россиевской площади — резкий ветер, холод.

Пообедав, мы с Любой поехали в такси-оте к Аничковым. Собранье светских дур, надутых ничтожеств. Спиритический сеанс. Несчастный, тщедушный Ян Гузик, у которого все вечера расписаны, испускает из себя бедняжек — Шварценберга и Семена. Шварценберг — вчера был он — валяет столик и ширму и швыряет в круг шарманку с секретным заводом. Сидели трижды, на третий раз я чуть не уснул, без конца было. У Гузика болит голова, надуваются жилы на лбу, а все обращаются с ним как с лакеем, за сеанс платят четвертной билет. Первый раз сидел я, сцепившись мизинцем с жирной и сиплой светской старухой гренадерского роста, которая, рассказывала, как «барон в прошлый раз смешил всех, говоря печальным голосом: дух, зачем ты нас покинул?» Одна фраза — и ярко предстает вся сволочность этой жизни. Аничковы живут на Каменном острове, в даче Мордвиновых, при уюте — неуютно. Кулисы — клянченье авансов и пропуски всех сроков в уплате жалованья Ивойлову. Машина для записыванья разговора, для которой не могут найти переписчицы. Во время сеанса звонил Куприн, а Аничков ему ответил, что сеанса нет, — потому что он всегда пьян и нельзя его пригласить в общество светской сволочи. Сволочь-то в сто раз хуже Куприна. Люба бранится страшно. В сынке Аничкова, плохо говорящем по-русски, носящем на гимназическом мундирчике дедовскую медаль 12-го года, заставляющем слушаться духа и читающем мои стихи, — есть что-то хамское. Мать Аничкова — хорошая, прямая старуха с живым лицом.