Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю - Андрей Балдин

Все вовремя: такие же великаны встают в календаре; на дворе срединная, «двухэтажная» зима. Еще Пушкин не различает календаря, но уже вовлечен в круг истории — Карамзина был IX том, о Грозном. Пушкин еще считает себя атеистом, но уже осторожно наметил путь возвращения к вере: через Коран к Библии.

Шекспир особенно его занимает. Пушкин читает его в переводе и одновременно, тайно, в подлиннике, не зная транскрипции и выговаривая все эти th, ch, sh как тх, цх, сх. (Ошибка будет выяснена много позже, во время путешествия в Арзрум, на кавказском привале, когда знакомый офицер услышит его декламации из Схакеспеаре — Shakespeare.) Но это уже не так важно, как важен диалог и пространство, им подразумеваемое.

Драматургия классиков в своем замкнуто-разверстом мире дает уроки умножения пространства. Трещины диалога, разномыслие героев: воздух за поверхностью страницы так и рябит.

Понемногу заканчивается один Пушкин и начинается другой.

Это об Иоанне Крестителе: последний пророк ветхозаветный и первый мученик нового времени. Разрыв «по вертикали», через времена.

Пушкин помнил об Иоанне, вспоминал его на Крещение.

На Иоанна Крестителя, 20 января 1815 года, состоялось знаменитое чтение Пушкиным своего «Воспоминания о Царском Селе». Экзамен перед стариком Державиным. Странные стихи. Странная сцена: сообщение через несколько возрастов, «по вертикали», через времена — притом перевернутое: юноша старику рассказывает воспоминания. Его ведет интуиция, проникающая время. Еще стоит посчитать дни: если он читал воспоминания Державину на следующий день после Крещения, то легко предположить, что написаны эти стихи в Святки, в самый хоровод эпох.

Но это пятнадцатый год, грезы юноши, который оканчивает лицей и неизбежно заглядывает в будущее.

Что происходит с этим юношей в эти же дни спустя десять лет, когда он в ссылке, в ледяном гробу Пскова — как будто умер, но на Рождество спасся, «родился»? Прошли Святки — не знаю, участвовал ли Пушкин в гаданиях, иногда он вместе со слугами, играя, мог себе это позволить — только теперь ему не нужна такая игра: его обступили книги. В них время.

Пушкин на Крещение и далее только и делает, что читает, погружаясь в хоровод времен через слово. С чем он выходит из этого бумажного купания?

С «Андреем Шенье», монологом поэта перед казнью. Это самое известное из стихотворений, той зимой написанных. Революционное содержание этих стихов исследовала особая комиссия 1827 года, расценила их как побуждающие к бунту и приговорила поэта к очередному сроку полицейского надзора. Но здесь важнее другое их содержание, а именно — заглядывание «по вертикали», сквозь времена (этажи зимы) — загадывание возможной смерти.

Он много думает о смерти. О том же и его «Шенье». Невозможно предположить, что Пушкин писал о состоянии поэта перед казнью, имея в виду исключительно революционные призывы и сочувствие республике. Нет, на вертикальной связи времен, точно пронизанный острием (Сверчок на булавке — это о нем, в ссылке), он непременно пишет о себе, о раздвоении себя, о границе в себе, по одну сторону которой он прежний, легкий, как сверчок, а по другую — новый, перешедший некий предел и как будто родившийся заново.

У его «Шенье» новый звук, подложенный кандальным звоном.

Достаточно одного выбора темы: он точно соответствует сезону. Достаточно настроения — зимнего, «двухэтажного», с опасным смотрением сквозь времена, и того, как очевидно рисковал Пушкин, затеваясь с «Шенье».

Это похоже на дуэль — с небесами. Пока мы различаем в «Шенье» дуэль с властями.

Дуэль: мизансцена роковым образом раздвоена.

Стоит еще вспомнить, что над Пушкиным висела дуэль реальная, отложенная еще с Молдавии, — с Федором Толстым «Американцем», которую Пушкин, не скрывая, опасался: слишком серьезен был соперник.

Все вместе выговаривалось стихами о близкой смерти.

В итоге все даже слишком просто, слишком очевидно: Пушкин в январе 1825-го года затевает воображаемую дуэль и получает ее, отложенную, в те же дни 1837-го года в Петербурге.

*

О дуэли ничего писать не буду: это событие петербургское. Можно отметить пару уединение-одиночество, разведенную по этажам двух русских зим.

Пушкин очень одинок в январе 25-го года — это по сезону, это уместно во времени.

Звон колокольчика все длится (звенят ключи, замки, запоры), одиночество и чувство опасности — воображаемое, нагнетаемое день ото дня — делают этот звук все более предметным. Легкие южные стихи Пушкина, до того легкие, что порой представляются обезвешенными, постепенно наливаются новой тяжестью: такой, что уже отдает звоном.

*

10 февраля — Ефрем Сирин

В этот день церковь вспоминает двух сирийцев: Ефрема, поэта, певца, составителя песнопений (IV век) и Исаака Сирина, епископа Ниневии (район Персидского залива, VI век), мистика, духовного исследователя, несторианца, возвращенного в православный календарь из уважения к его подвижническому исследованию.

Для нас, вспоминающих о Пушкине, как будто более уместен Ефрем, собиратель первых рифм. Хотя, кто знает, возможно, Исаак и путь его на восток, на солнце, к вечным вопросам, также указывают на существо происходящего в эти дни с северным, отпавшим и теперь возвращающимся к вере поэтом. Восточные мотивы для Пушкина всегда были в чем-то руководительны. К Библии он шел через переводы Корана.

10 февраля 1837 года. Смерть Пушкина.

10 февраля 1937 года. Страстная площадь в Москве переименована в Пушкинскую.

По народному поверью, Ефрем –сверчковый заступник. (Арзамасского Сверчка не защитил.) В этот день насекомых убивать нельзя: обидится домовой.

Этот день — именины домового. Нельзя браниться в доме: отворяешь его для нечистой силы. От нее обороняет домовой. Ему выставляли на загнетке печи горшок каши. К нему на ночь подгребались угли, чтобы каша не остыла, не опала на дно.

«Загнетка, загнет (в Москве –загнива) — заулок на шестке русской печи, обычно левый, ямка на передпечье, куда сгребается жар». В.И. Даль.

Жалко Пушкина.

Две зимы. Монахи и отшельники так же логичны после Рождества, как пророки перед ним. Идет освоение подарка (света), который явился звездой на Рождество. Пока с этим справляются единицы: отсюда это шествие людей-единиц.

Это трудный, двоящийся сезон. Не раздвоенный, но именно двоящийся, насылающий на Москву тяготы неизбежного членения (скорого перехода к движению: все сложности первого шага).

Притом что зима как будто покоится на своей вершине; ничего в ней не меняется, словно она продлится вечно. Света во всяком смысле мало. Не столько он сохраняет и согревает, сколько его необходимо охранять и поддерживать. Это работа; две зимы, церковная и светская, проживают один за другим свои «праздничные будни».

Их нестыковка рождает напряжение.

Напряжение нарастает.

Глава седьмая

Сретенье

15 февраля — 21 марта

— Петербургский сезон — Приключения луча — Московский компас (Сретенка) — Башня-ракета и Яков Брюс — Масленица — В каждом окошке по лепешке — Романкалендарь. (Сретение) —

Первоначально эта глава называлась Петербургский сезон. Февраль и Петербург: слова очевидно связаны. Первое являющееся на ум соображение — о революции 17-го года (февральской); затем добавляется то, что как будто не относится прямо к Петербургу, — мысль о Сретении. И сразу о Масленице, потому что эта пара праздников, давно сложившаяся. Как связаны Петербург, февральская революция, Сретение и Масленица?

В календаре они связаны прямо: 19 февраля 1917 года в Петроград на Масленицу не привезли муку. Это вызвало массовые волнения, которые толкнули с места машину февральской революции (сама она была уже в готовности, собрана и смазана и заправлена в должной мере горючим).

Что было дальше, хорошо известно. Меня интересует исходный «праздничный» толчок: в событии несостоявшегося (или так состоявшегося) праздника видна закономерность. Есть определенная связь между революцией и Сретением. Сретение есть встреча двух Заветов, двух эпох (Масленица есть встреча двух сезонов, зимы и весны). Но так же и революция есть «встреча», столкновение, схватка двух эпох, двух стран: России прежней и России будущей. Сюжет Сретения — переход через пропасть межвременья, рывок, прыжок, — по сути, это революционный, двоящийся сюжет.

Метафизику, который задался целью проследить идеальную геометрию года, здесь является важнейший вопрос о протяжении точки. Вот где сокрыта сущая бездна значений и смыслов. Что такое (допустим, в истории) переход от покоя к движению? От геометрической точки, от звезды — к лучу? Мы рассматриваем первый революционный перелом года, переход в восприятии времени: от точечного (зимнего) к линеарному (весеннему).