Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю - Андрей Балдин

Но дело не ограничивалось одним только питием и «Дубинушкой». Весьма знаменательны были гремящие перед фасадом университета потешные поединки и турниры. Во дворе на Моховой сгребался преогромный сугроб, на которой с двух сторон забегали ряженые соперники, утыканные перьями и заклеенные в картон. На самой вершине, по пояс в снегу они сходились в рукопашной, полосуя друг дружку мечами из картузной бумаги. Последние мгновенно ломались, и в ход шли обыкновенные снежки. Нетрудно догадаться, какой прекрасной даме посвящали свои подвиги полуобмороженные роланды и тристаны: бумажное Татьянино изображенье помещалось в окне по центру фасада, сообщая соревнованию должные пафос и размах.

В принципе, понятно, каков был фон потешных схваток: все тот же — двоение, разрыв сезона, раскол времен. Студенты помещались в одном пространстве, Москва в другом.

Со временем картина переменилась. Ветры с запада занесли в Москву не только рыцарство и гегельянство. К середине девятнадцатого века в широко растворенные ворота университета вошло совершенное безбожие. И вот в один из праздных дней новейшие вольнодумцы решили в знак вящей насмешки выставить взамен иконы живое своей попечительницы подобие. Разумеется, подобием этим оказался переодетый, гренадерского роста, студент. Очевидное святотатство только разогрело участников: турнир разразился. Более часу, возвышаясь над побоищем, нелепая фигура совершала зазывные жесты, вертелась волчком и пела то фистулой, то басом. Поклонники ея и зеваки стенали от восторга.

Дальше — больше. В компании изрядно накачавшихся собратьев Псевдотатьяна явилась на традиционное гулянье в «Эрмитаж». Здесь ей устроена была встреча самая пышная. Вокруг верзилы запели песни и повели хороводы, и завозилась возня, которая, отрясая снег с деревьев и раскачивая статуи, переместилась постепенно в помещение. Там дело продолжилось и катилось до полуночи. И тут, согласно анекдоту, двери ресторана распахнулись и в зал вошли профессура и прочее начальство. Сделалась немая сцена. «Дама» под румянами позеленела и стала столбом — только вчера разрисованный розами переросток сдавал своему декану очередной экзамен и вдруг самый этот декан нестойким шагом приближается к нему и совершает неопределенные жесты, долженствующие изобразить приветствие. Студенту было чего пугаться: старшие товарищи могли счесть его выходку за оскорбление небесного прототипа и наказать нещадно. Впрочем, ничего страшного не произошло — видимо, его приняли за обыкновенную в студенческой компании гетеру. «Рослую, однако, отыскали девку…» –пробормотал вчерашний экзаменатор, махнул рукой и удалился. Засим и сама мнимая Татьяна бежала из «Эрмитажа».

Случай этот не послужил началом общему поветрию, только добавил празднику новых красок. В каком-то смысле языческую линию продолжили неохватные снежные бабы. Их возводили в том же университетском дворе, на радость горожанам, которые, наконец, стали принимать студентов за своих. Но снежные Татьяны были уже не столь заметны на фоне общих зимних гуляний, строительства снеговиков и ледяных крепостей. Перемены в обществе продолжались, высшее образование стало доступно для женщин, и неизбежно рыцарское противостояние науки с обледенелою страной утратило свою первоначальную романтическую окраску.

Нет, была еще одна знаменитая схватка. Лев Толстой в 1889 году, оберегая народную нравственность, заклеймил январское буйство неистовыми словами. Студенты долго не могли простить обиды. Несколько поколений татьянопоклонников сочиняло о нем язвительные куплеты.

С совершением революции колорит праздника, состоявший в показательном соревновании с антинаучной жизнью, значительно потускнел. Студенты смешались с восставшим народом, и за ними уже вся страна запела «Дубинушку» — и ухнула. Место, куда она ухнула, равно как и результат перемещения, определяются экспертами поразному. Неоспоримо одно — турнир, а за ним и самый блеск Татьяниного дня растворились в кипении классовой борьбы.

Говорят, он возрождается, этот праздник; это правильно: праздники нужно восстанавливать. Другой вопрос, что мы сегодня более копируем чужие церемонии (к примеру, 14 февраля, День влюбленных); их формы еще не устоялись. Они не вполне переварены Москвой. Еще важнее, какую сегодня собираются праздновать Татьяну?

Тема схватки представляется здесь ключевой. По горизонтали: студента со студентом, и по вертикали: просвещения с невежеством. Некоторое объяснение этому есть: сезон двоится, на дворе две зимы.

Отчасти это подтверждает конфликт, который сопровождал передачу помещения студенческого театра МГУ православной церкви. Обе стороны предъявили право на свет. Церковь победила, но это результат в большей мере юридический: она взяла свое. По существу, из этой коллизии только отыскивается выход; сезон, как и прежде, двоится.

*

В сюжете святой Татьяны слышен не один конфликт церковной и светской Москвы (зимы); тут видно «феоктистово» двоение одного отдельно взятого человека: на свет и тень, на ветошь тела и теплород души. Или знания? Что так жжет, так беспокоит Москву? Наверное, новый человек еще не сросся частями в целое.

Темная тема

По идее, на дворе самые холодные времена (погода в последнее время этого не подтверждает). Заметка об открытии Антарктиды на ту же тему.

Все зависит от настроения. К примеру, я родился в этот сезон, 21 января — что это значит? Гороскопею я не признаю — не то, что заложено в основании ее, а то, как это подается: в глянцевом журнале на последней странице — что сегодня делать Водолею, что Раку, что Льву — чушь и чушь.

Но здесь особый случай: 21 января в СССР был своего рода праздником — мрачным, похоронного оттенка. В этот день в 1924 году умер Ленин (см. Дно, «Календарь наизнанку»). С самого утра народ угощали фунеральными мелодиями, по телевизору никто не улыбался, а со стены из траурной рамки в календаре смотрел, точно космонавт без скафандра, Владимир Ильич. Вечно живой, но мертвый. В этом была какая-то темная загадка. День рождения из года в год мне всем миром пытались испортить. Я не очень-то поддавался, но совсем не замечать этого мрачного молчания не мог. Наверное, с тех пор у меня повышенное внимание к праздникам.

*

Есть напряжение в самом рисунке этого сезона. Массы света и темноты подвинулись; их противостояние закрывают будни, но напряжение все равно ощущается. Москва катится по ледяным ухабам, как будто недовольная.

Наяву, в пространстве, — широкая зима: если она с морозом и снегом (теперь такое случается все реже), столица прекрасна.

Календарь (пространство времени) показывает свое.

22 января церковь вспоминает митрополита Филиппа, того, что спорил с Грозным и погиб. Еще одна неразлучимая январская пара: Грозный, который в январе 1547 года венчался на царство, и детский друг его, затем соратник, затем беглец, затем глава церкви, Иоанном убиенный, — Филипп.

1 февраля 1730 года в Москве скончался от оспы Петр II.

На рубеже января и февраля (28 января по старому стилю, 10 февраля по новому) 1725 года умер и сам Петр Великий.

Два первых Петра не перешли широкую московскую зиму. Разумеется, тут следует говорить о сумме совпадений, тем более выборочной (по настроению) подборке, но при всем этом есть определенная закономерность в том, как удерживаются на поверхности календаря эти сообщения, несомненно, родственные.

Две зимы — две столицы (которая из них единственная? что есть русская точка?) обозначают свои противоречия все более отчетливо.

Дуэль

…В эти дни 1825-го года Пушкин вел себя так, словно знал, что спустя двенадцать лет его в эти же дни ждут дуэль и смерть. Я не предполагаю, не могу предполагать, что он сумел тогда провидеть 37-й год (хотя много слышал и читал о чем-то подобном); это вышло бы слишком прямолинейно и потому уже ошибочно. Но тот маршрут, тот целостный сюжет, который начал намечаться у него на Рождество 25-го года, сам по себе был показателен, случайно-неслучаен — он подводил к неким отметинам в календаре, как будто заранее приготовленным.

Рождество открыло Пушкину новый звук, точечный (звезда, колокольчик); сюжет обозначился. Следующий шаг был через январь. Пущин уехал, оставил его в тишине (новой, обретшей эхо; прежняя тишина была глухой и неподъемной). Еще оставил книги: новый том Карамзина, комедию Грибоедова, переписанную от руки. Свои были — Библия, Коран, на двух языках Шекспир. Книги-камни, книги-великаны.

Все вовремя: такие же великаны встают в календаре; на дворе срединная, «двухэтажная» зима. Еще Пушкин не различает календаря, но уже вовлечен в круг истории — Карамзина был IX том, о Грозном. Пушкин еще считает себя атеистом, но уже осторожно наметил путь возвращения к вере: через Коран к Библии.