Ода радости - Валерия Ефимовна Пустовая

«Чумак? Кашпировский?» – «Да, Кашпировский, и вот смотри, с тех пор сколько воды испарилось». Я смотрю и удивляюсь, что дедушка застал времена, которые я уже помню вживую. На стене в кухне висит бумажная крышка от торта – это моя мама привозила из Томска, где в университете ее обучали в ряду первых советских программистов. Призрак торта висит над двумя конфорками газовой плиты, которых не видно под обломанными фанерками для горячего – а это не просто фанерки, это обломки почтовых ящиков от посылок из Уссурийска, где живет еще вся дедушкина родня: потомки черных галок-сестер из украинской семьи, оказавшейся на Дальнем Востоке по воле Екатерины Второй, переселившей дедушкиных предков из-под Белой Церкви, – черных сестер, у кого дедушка один был беленький желтоглазый брат, в ходе флотской службы отломившийся ломтем на юга – сначала в Баку, где родились моя мама и дядя, а потом в Среднюю Азию, где они выросли.

«Мамины ручки, это все мамины ручки», – показывает бабушка, имея в виду мою маму. От единственного года жизни бабушки с взрослой мамой в доме достывают следы, которым точно не пережить фанерки из Уссурийска: эту соль она сама насыпала в эту баночку, эти брюки она сама развесила на спинке кровати, а вот, смотри, очистки от чеснока, который она сама покупала.

Газовая плита много лет молчит, и Самс не верит своей удаче, когда принимается крутить ручки и дергать дверку духовки, оглядываясь на меня: почему не отгоняю, как дома? Молчит холодильник, куда бабушка прячет крупу от мышей; одна, темно-серая, крупная, проскочит при мне по мусорному ведерочку, подавившемуся выскобленной арбузной попкой. Затоплена ванна, под ней кафельный ледник для овощей. Пересох под потолком бачок с длинной цепью, которую давно не дергают, – сливают голубым ведерочком с плетеной ручкой, набирая из ванны-резервуара. У одного ведра, прослужившего сорок лет, в моих руках переломилась ручка. Зато сияет новым золотом скрытый в туалете и разостланный от бачка по трубе диснеевский медведь – сдутый воздушный шар, каких мама много успела наподбирать после дней независимости Киргизии в двух местных парках. Маша из мультсериала на одном из таких шаров выгорела в зеленоватого тролля, как заметит позже приехавший муж. Но по-прежнему ярко улыбаются и влекут красавицы с нарядных полиэтиленовых пакетов, развешанных по стенам вместе с Сикстинской Мадонной, старыми церковными календарями и серебряными вкладышами из коробок шоколадных конфет. Фантиками от развесных конфет бабушка набила три длинных мешка. Помимо них Самс получает полную банку каштанов, а трости от зонтов находит и сдергивает со спинок кровати сам. Зонтичную ткань с этих тростей – разглаженную, круглую, как заготовка юбки для куклы, – я подкладываю под него вместо непромокаемой пеленки. Прибывший вслед за нами муж получает как новую дедушкину рубашку, а я – возможность впервые увидеть, что ему идет молочно-бежевый цвет.

Зато советские спички бабушка все раздарила, и нечем зажечь свечи на полгода со дня смерти мамы – срок, до которого мне предстояло успеть подать заявления у нотариуса в РФ и Кыргызстане и который выпал – не скажешь даже, что повезло, – на наше с мамой обычное время отпуска здесь, где теперь и спички продают такие, что не горят, – сетует бабушка, – и я вспоминаю, что на этот случай видела от мамы оставшуюся зажигалку. Бабушка больше берегла оставшиеся от мамы бросовые конфетки – одну маленькую, другую длинненькую она, говорит, недавно подложила мне в пиалушку, а я не помню, куда перепрятала, и, когда обеспокоенная бабушка находит пропажу, довольны мы обе: в длинненькой конфетке я узнаю мамину красную зажигалку. Но, как и поддельные спички, она не горит: бабушка успела ее поскрести ножом, попилить и вымочить в воде, чтоб подмягчить к чаю. Наконец я добываю коробок в магазине «Волшебница» на углу, где пекут торты с портретами человека-паука и просто творожные, по триста тридцать сомов за килограмм, а спички, не устает восхищаться бабушка, продали всего за один сом.

Бедная бабушка, в семье известная редким сочетанием мотовства со скаредностью, спускала зарплату на сумочки, едва выдадут, зато могла напугать врача «Скорой» перечислением того, что пришлось доесть, а то совсем бы пропало, – бабушка угощала правнука лучшим, что имела: электрическим светом. «Он должен здесь научиться ходить», – решила бабушка и включала иллюминацию на всем пути следования Самсона из одной комнаты в другую, пока однажды ночью под потолком не лопнуло, не понесло паленым и не потянуло черным дымком из распредкоробки, – слово, как с советской этикетки, я услышу впервые от добрососедской женщины по имени Джамиля, работающей через улицу в горстатистике; от нее бабушка получает домашние яйца, крупы из магазина, видеозвонки в Москву по ватсапу и вот эти лампочки по сто пятьдесят ватт каждая, вкрученные под старые пластмассовые абажуры, а то и вовсе без оных. «Гуляй, рванина», – сказала бы по этому поводу мама, отлично вспомнившая бы, как однажды здесь мы вызвали к искрящей розетке электрика и явились три поддатых киргиза, а также как бездарно прождала она полнедели мастера Кимсанчика, кормленного бабушкой мясом и обещавшего зайти разобраться, да так и не назначившего, когда именно. Мастера здесь ходят по трое или не приходят вообще, – вспоминаю и я, обрывая телефон Жалалабадэнерго, где дали номер диспетчера, а там еще два, но ни один не ответил. Джамиля насобирала нам объявлений с подъезда, и мы напрасно прождали час-другой мастера Мирбека, за которого наконец ответила по сотке жена, объяснив с придушенной любезностью женщины, не лезущей в дела мужа, что Мирбек теперь отдыхает, а нам передал: возьмите плоскогубцы, сами подкрутите. Наконец я со словами «Буся, мы пришли!» ввела в дом мастера, тут же беспокойно переспросившего: «Буся – это не собака?» Русский мастер Вадим прибыл, по местному обычаю, втроем, хотя сам был втрое больше любого из двух своих подручных, почтительно светивших в глубину источника задымления, пока Вадим общипывал старую изоленту, объяснял, что медь с алюминием, как у нас, не дружат, привел бабушке, признавшейся, что ей, старой, уже стыдно выходить, в пример свою девяноста шести лет и вовеки запретил лампочки сильнее сорока ватт.

Зная, как работает здесь скорая электрическая помощь, я готовилась потратить на оформление наследства месяц, но в итоге уложилась в два с половиной незабываемых дня, по итогам которых получила потрепанное инвентаризационное дело с перечеркнутой на обложке фамилией сначала бабушки, потом мамы и вписанной новой моей. Контора государственного нотариуса памятна мне с детства, как джалал-абадская церковь, где меня крестили: от церкви помню только таз на деревянном полу, от конторы – беспредельную