Остров Разочарования (Рисунки И. Малюкова) - Лазарь Лагин

Речь шла о казни ефрейтора Сморке.

Мистер Фламмери, получив краткую информацию о случившемся из уст Мообса, заявил в самой решительной форме протест.

— Я не могу себе точно представить, какое было бы мое мнение, — сказал он, опираясь на явное сочувствие Цератода, — но я вынужден самым резким образом протестовать против того, что вопрос о выдаче этого несчастного десятку озверелых дикарей был решен без тщательного, спокойного и всестороннего рассмотрения этого вопроса всеми нами коллегиально и на единственно возможных демократических основах.

Еще до того как капитан санитарной службы раскрыл рот, Егорычев знал, что тот скажет и что тот думает. Больше того, он знал, также, что если бы вопрос был поставлен на обсуждение, то даже в случае, если Смит встал бы на его сторону (а он мог и воздержаться), больше половины голосов (три из пяти) были бы против выдачи «белого» бандита. Именно поэтому Егорычев и не мешкал с передачей его в руки островитян. Но как он ни привык уже, казалось, к политической и нравственной физиономии своих товарищей по несчастью, его все же едва не вывел из себя неприкрытый смысл заявления Фламмери. Однако он сумел взять себя в руки и дал объяснения таким ровным и безмятежным голосом, словно всегда считал и Фламмери, и Цератода, и Мообса своими бесспорными и неизменными единомышленниками.

— Понимаете, надо было немедленно решать. У нас не оставалось времени на совещание.

— Я предлагал, прогнать этих черномазых ко всем чертям, мистер Фламмери, — пожаловался Мообс своему могущественному земляку, — а этого немца…

— Не немца, а эсэсовца. Это совсем не одно и то же, — поправил его Егорычев на редкость ровным голосом.

— Не вижу никакой разницы, но пускай будет по-вашему… а эсэсовца посадить в каталажку к его коллегам. Вот и Смит…

— Я ничего не говорил, мистер Мообс, — сухо заметил кочегар, — считайте, что из троих присутствовавших двое были за выдачу этого прохвоста.

— Ого, Смит, что-то вы чересчур безоговорочно стали принимать сторону мистера Егорычева! — промолвил с деланной улыбкой Цератод. — Вам не стоило бы так быстро забывать, что вы англичанин.

— По совести говоря, сэр, — кротко и как бы извиняясь отвечал кочегар, — по совести говоря, я не полагал, что, раз я англичанин, я обязан быть против мистера Егорычева даже тогда, когда наши мнения совпадают. Мне искренне жаль, если это дает вам основания усомниться в том, что я добрый англичанин. Право же, вы ошибаетесь, мистер Цератод.

Цератод молча пожал плечами.

— Не забывайте, что этот эсэсовец меньше чем за сутки убил четырех местных жителей, в том числе старуху и грудного ребенка, и был виновником того пожара, который мы с вами наблюдали отсюда, — сказал Егорычев.

— Ну, это еще нужно доказать! — раздраженно возразил Фламмери. — Мало ли что могут наболтать эти дикари на неугодного им белого!

— Он сам признался во всем.

— Сам признался?! — Фламмери несколько опешил, но тут же, не моргнув глазом, заявил: — Это еще тоже не доказательство.

— А что вы считаете доказательством?! — У Егорычева чуть язык не отнялся от неожиданности.

— Очень просто, — хладнокровно пояснил свою мысль американец, — мало ли что может наплести на себя человек, находясь в возбужденном состоянии. Вы не дали человеку собраться с мыслями. В спокойном состоянии он вряд ли признался бы… Если он, конечно, не был идиотом. Но я полагаю, что в войска СС Гитлер запретил принимать идиотов… Вы могли и должны были найти предлог, чтобы отвлечь от него хоть на время внимание ваших любимцев. За это время он пораскинул бы мозгами и понял, что ему нет никаких оснований сознаваться. А если бы он не признался, мы не имели бы никакого права ни как военные, ни как честные христиане выпускать его из наших рук. По-моему, ясно…

— Ему казалось, этому немцу, что мы его друзья, и он нам признался по-дружески, — вмешался Мообс. — Если бы Егорычев с самого начала дал ему понять, что относится к нему неприязненно, немец ни за что не признался бы… Мистер Егорычев сам не откажется подтвердить, что он сказал этому немцу: «Чего вы дрожите?

Если вы не чувствуете за собой вины, вам нечего бояться». Правильно я передаю ваши слова, мистер Егорычев? Егорычев утвердительно кивнул.

— Ну вот, — победоносно заключил Мообс. — А этот немец, понятно, не чувствовал за собой никакой вины, вот он и признался… Я бы тоже на его месте признался…

— Похоже, что вы вынудили его признания чисто провокационным путем, — укоризненно произнес Фламмери. — Я был бы рад, если бы вы поняли, что это в высшей степени недостойный путь, и я буду молить господа, чтобы он простил вас, мистер Егорычев.

— Вам не стоило бы затруднять его своими молитвами, — спокойно отвечал Егорычев (его спокойствие выводило из себя обоих его обвинителей). — Я действовал в духе решений Тегеранской конференции: военных преступников должны и будут судить народы, над которыми они творили свои черные дела.

— Демагогия! — фыркнул Цератод. — Обычная советская демагогия! Решения, касающиеся народов Европы и, ну, скажем, в самом крайнем случае, Азии, вы механически переносите на дикий народец, никому не известный и проживающий в неведомо какой части света!

— И потом, — продолжал Егорычев, пропуская мимо ушей эту человеколюбивую тираду, — помимо всего прочего, помимо всех общих политических и моральных соображений, неизвестно, сколько еще нам придется прожить на этом острове. Нужно быть безумцем, чтобы при таких обстоятельствах из-за бандита-эсэсовца портить отношения со всем местным населением.

— Мистеру Егорычеву, насколько я понимаю, угодно заигрывать с неграми, — сокрушенно заметил Цератод. — Как бы через денек-другой они не сели нам на голову.

Снова вмешался Мообс. Он высказал соображение, что вообще признать белого человека виновным перед черным не более осторожно, чем ежедневно после бритья совать голову в пасть тигру.

— Кстати о бритье, — провел Цератод ладонью по своей щетине. — Пожалуй, я еще успею побриться до того, как эти голые демонстранты доберутся до нашей площадки. Англичанин, даже если он прибыл с Луны, должен быть безукоризненно побрит.

И он величаво удалился, озабоченный не столько приведением в порядок своей физиономии, сколько прилично оправданным выходом из затянувшегося спора с Егорычевым. Переубедить, а тем более поставить на колени Егорычева не удалось. Разговор имел все данные разгореться в крупную ссору, а то и в открытый разрыв. Кто знает, как повернется дело в дальнейшем, но пока что разрыв с Егорычевым был бы неразумным и уж во всяком случае несвоевременным. К тому же — и это было не самым последним из побуждений, заставивших достойного Цератода подумать о бритье, — при этом чрезвычайно деликатном разговоре, присутствовал кочегар Смит. Смиту лучше не присутствовать при таком сравнительно откровенном обмене мнениями. Смит должен верить Цератоду во всем, во всех его помыслах и поступках. Уже кое-что упущено: этот болван все больше и больше подпадает под влияние большевика Егорычева. Нет, нужно впредь поступать и выражаться более осторожно. Если удастся удержать Смита при себе, Егорычев будет во сто раз менее опасен.