Вилла Пратьяхара - Катерина Кириченко

— Действительно не французский подход… Обычно люди начинают с магазинов, и постепенно превращают их в галереи, а не наоборот. И потом, что значит, никому не нужно? А тебе? Ты разве никто?

— Я — никто. Денег на раскрутку не хватило. Только на аренду помещения. У меня нет дизайнерского имени.

— Зато есть дизайн.

— Дизайн без имени — не дизайн.

— Что за глупости! Люди покупают глазами.

— Ну, может, французы и глазами… А русские — ушами. Страх опозориться у нас невероятно велик, а, поскольку никто ни в чем сам не понимает, то покупают лишь то, что им говорят. Им надо имя сказать сначала. А без него я только пополняю собой ряды творческих неудачников. Ну, по крайней мере, Стас так считает. А без его денег вся затея вообще бы умерла еще давно.

— Стас — это что за осел вообще такой?

— Мой бойфрэнд.

— Упс, извини.

Со скал прямо к нашим ногам скатываются несколько мелких камушков, мы поднимаем головы, но нависающий над нами валун пуст.

— Мне показалось, что там кто-то за нами подсматривал, — говорю я. — Ты никого не заметил?

— Нет. Наверное, тебе показалось.

Повисает молчание. Арно задумчиво откусывает черный ноготь. Я закуриваю. Солнце замирает над горой, раздумывая, не пора ли покинуть наше восточное побережье, скатиться на другую сторону, туда, где его ожидает ежевечернее шоу заката.

— Ты его любишь? — спрашивает, наконец, Арно.

Я пытаюсь выпустить дым кольцами, но как обычно у меня ничего не получается. Я не умею ни щелкать пальцами, ни красиво выпускать дым, ни бросать прыгающие по воде камушки… И дизайнерского имени у меня тоже нет.

— Мы уже семь лет вместе.

Француз смотрит недоуменно.

— Это не ответ.

— Почему не ответ? Ответ. Учитывая, что, как известно, любовь живет три года…

— Это с какой-такой радости?

— Ты что, книжки не читаешь? Даже ваши, французские? Эх, ты!

— Почему эх ты? Ты знаешь, что читать вообще вредно?

— Это как?

— А так. Читать полезно только в юности, когда все источники информации хороши. Ты как бы собираешь ее отовсюду по кусочкам, они будут позже переработаны. Чем больше читаешь — тем больше кусочков скапливается, своего-то опыта пока взять неоткуда. Ну, конечно, если не война или еще что-то такое попадет на твое детство. Детство вообще должно быть у человека плохим, это самая творческая ситуация для развития. Если в тебе что-то было, то оно проявится, просто для этого нужен стимулятор, лакмусовая бумажка. Но в наше спокойное время такое редко теперь бывает. По крайней мере, в Европе ничего особенного уже давно не происходит, так, по-мелочи: школьные неудачи какие-нибудь, в лучшем случае развод родителей или отец-алкоголик. Современным детям неоткуда брать материал для раздумий, поэтому все книги подряд годятся, даже плохие. Из каждой можно что-то взять. Кстати, на плохих примерах учиться, может, даже и полезнее, чем на хороших. Но это не важно. А вот после тридцати читать уже вредно, отвлекает от процесса переработки информации, который происходит внутри тебя. Ну должен, по крайней мере, уже полным ходом происходить… И даже не просто происходить, а уже начинать приводить к первым серьезным выводам. Раньше люди вообще после тридцати умирать начинали, в сорок-пятьдесят, считалось, что старик. Бывает, конечно, что и в зрелом возрасте упрешься лбом в какую-то проблему и нет у тебя нужного кусочка в запасах, — тогда можно опять почитать что-то, но уже целенаправленно. Не все подряд, не придурка Бегбедера уж во всяком случае. И не слишком увлекаться, чтение — процесс пассивный, когда входит в тебя , а надо отдавать предпочтение активным процессам, когда уже из тебя что-то выходит. Не важно, лампы, мысли, книги или просто чувства какие-то. Так что я считаю, что ты не ответила. Ты все-таки его любишь?

— Ну тогда считай, что да.

— Странная ты.

— У нас вообще на тему любви в Москве все странные. Смотрел «Секс в большом городе»?

— А ты заметила, что ты от себя вообще ничего не говоришь? Только от лица книг, или теперь вот сериалов.

— Не придирайся. Я имела в виду, что любовь — это больное место крупных городов. Все слишком красивые-богатые-умные-переобразованные, томные, ленивые, пресыщенные, все уже вывернуто на изнанку, сложно вот просто взять и иметь нормальные отношения, любовь какую-то… А ты хочешь сказать, что я тебе Америку открываю и ты ничего такого не знал? Москва в этом смысле ничем не отличается от других больших и модных городов. Скажешь, в Париже такого нет?

— Не думаю. По-моему, у нас все нормально.

— Ну не знаю… Может, вы недостаточно большой город?

— Скорее, недостаточно модный. Не Москва во всяком случае.

Взгляд у Арно становится неожиданно холодным. Что он от меня вообще хочет? В чем меня упрекает? В том, что живу, недостаточно любя? В том, что перестала делать свои светильники? Да кто он такой, к черту, чтобы меня обвинять?

В глубине меня поднимается злость:

— Жизнь складывается так, как складывается. Есть такой фактор утряски, он все одно к другому притирает и получается то, что получается.

Француз по-хамски зевает, потом лениво поднимается, отряхивает ладони и вешает линялую котомку через плечо, не глядя на меня и явно собираясь домой. Я в бешенстве отворачиваюсь к морю и принимаюсь кидать в него плоские камушки. Они, разумеется, не прыгают, а сразу тонут, и это раздражает сейчас больше всего. По шуршанию гальки под ногами Арно я понимаю, что он уходит. Я не оборачиваюсь, хотя слышу, что, сделав несколько шагов, он останавливается.

— Вот-вот, — говорит он довольно холодно. — И потом в старости твоя шведская приятельница искренне считает, что от всего этого можно спрятаться. Жизнь никак не «складывается», дорогая Паола, мы ее сами складываем. И мне жаль всех, кто боится это понимать… А твои эскизы очень талантливы. Уверен, что в Париже твоя галерея процветала бы. Особенно… особенно если бы ты поменьше слушала всяких идиотов и побольше доверяла своему собственному чувству. Извини. Мне пора вынимать сети.

Весь остаток дня меня мучает вопрос, поссорились ли мы? Мир опять теряет для меня весь смысл, море кажется мне обычной лужей теплой воды, небо — просто небом, ничего особенного, его вечная голубизна может раздражать почище любой московской серости, безмозглые ящерицы — обузой, а вся моя «пратьяхара» на этом дурацком острове — глупой и утопической затеей, трусливой отсрочкой момента, когда мне придется, наконец, принимать какое-то решение про свою дальнейшую жизнь. Мысль, что мы умудрились поссориться, что общение между нами — пусть редкое, пусть лишь дружеское, пляжно-скучающее — прекратилось, сводит меня с ума.

Выждав ровно столько, сколько было необходимо, чтобы высокомерный француз, осмелившийся читать мне лекции про любовь, ушел достаточно далеко, я покинула пляж и вернулась домой. Сумерки накрыли остров, я зажгла свет, сделала себе чаю и принялась перелистывать блокнот с эскизами. И каково же было мое удивление, когда выяснилось, что незаметно для себя, я уже изрисовала его почти наполовину. Когда это началось? Судя по тому, что некоторые страницы забрызганы водой, что где-то остался коричневый ободок от чашки, а из прошитого корешка высыпаются заблудившиеся пляжные песчинки, — выходит, что бессознательно, не отдавая себе в этом отчета, я набрасываю эскизы уже довольно давно. Словно впервые увидев созданное собственными руками, я наклоняю блокнот в сторону лампы и изучаю привлекший мое внимание рисунок подсвечника. Странно, раньше я никогда не придумывала подсвечников. На меня смотрит полая голова птицы, похожая на ту, виденную мной недавно — птицу счастья. Прорези глаз оставлены пустыми, через них свет от свечи будет проникать наружу. Мысли уносятся прочь и крутятся вокруг технической стороны вопроса: гончарным кругом тут не обойтись, контрформу придется делать из папье-маше или гипса вручную… Форму надо бы сделать не из двух, а из четырех частей, чтобы лучше снималась обожженная глина. Конечно же, тончайшая, с добавлением костей животных, — такая есть только в Китае. Понадобится глазурь. Я вижу ее только в синем цвете. И немного едкого, цыплячье-желтого, для клюва. Наносить надо бы кисточкой… нет, лучше распылителем, а кисточкой прорисовать лишь контуры глазниц. Для пущей загадочности можно заложить в глину продолговатые рисинки, китайцы так и делали, это отличало их фарфор от подделок, — при обжиге рис сгорает, а на его месте образуются воздушные полости. Подсвеченные изнутри, они непременно дадут интересный эффект… А можно делать скульптурные портреты, создать серию странноватых птиц или мистических животных… Прорезать стеком только глаза или рты, на остальной поверхности лишь играть толщиной фарфора и текстурой…

Увлекшись, мне даже удается забыть на время об Арно. Его присутствие на острове оставляет во мне следы, похожие на выгоревшие в глине рисинки — пустая полость, вакуум, не заполненный ничем, но видный при этом на просвет, по сути — самое ценное, что есть в традиционных китайских вазах. Мне не верится, что мы могли так глупо поссориться. Наступивший вечер кажется мне слишком длинным, темным и пустым. Во всем мерещится зловещая символика, даже в том, что мой любимый китайский фарфор замешан на костях, надеюсь, что не на человеческих, хотя, впрочем, в этом не может быть никакой уверенности.