Булгаков и Лаппа - Бояджиева Людмила Григорьевна

Вчера ехал Рюрик Ивнев. Из Тифлиса в Москву.

— В Москве лучше.

…Другой поэт. Из Москвы в Тифлис:

— В Тифлисе лучше.

…Беллетрист Пильняк. В Ростов, с мучным поездом, в женской кофточке.

— В Ростове лучше?

— Нет, я отдохнуть!!

Оригинал — золотые очки».

Булгаков пишет в местную газету «Красный Кавказ» фельетоны, энергично разворачивает работу театральной секции: выступает перед спектаклями, организовывает тематические концерты и диспуты.

«Я читал вступительную статью о чеховском юморе. Но оттого ли, что я не обедаю вот уже третий день, или еще почему-нибудь, у меня в голове было как-то мрачно. В театре — яблоку негде упасть. Временами я терялся. Видел сотни расплывшихся лиц, громоздившихся до купола. И хоть бы кто-нибудь улыбнулся. Аплодисменты впрочем, дружный. Сконфуженно сообразил: это за то, что кончил. С облегчением убрался за кулисы. Две тысячи заработал, пусть теперь отдуваются другие. Проходя в курилку, слышал, как красноармеец тосковал:

— Чтоб их разорвало с их юмором! На Кавказ заехали, и тут голову морочат!..

…Кончено. Все кончено!.. Идет жуткая осень. Хлещет косой дождь. Ума не приложу, что ж мы будем есть? Что есть-то мы будем?

…Бежать! Бежать!»

8

Лейтмотив «бежать» звучит чуть ли не во всех текстах, описывающих этот период. Невыносимо тяжко оказалось «вживаться в роль» служителя искусств у новой власти, совершенно, на взгляд нормального «бывшего интеллигента», маразматической. Но Булгаков продолжает бороться, ищет возможность заработать. Осенью 1920 года была написана первая одноактная пьеса «Самооборона». 21 октября состоялась премьера. Зал гремел аплодисментами, но спектакль продержался в репертуаре недолго — пьеса была забракована начальством как «салонная».

Вторая пьеса, вышедшая из-под пера «микробиолога» Булгакова, называлась «Братья Турбины» и повествовала о судьбе двоих братьев — эфиромана и революционера — в напряженной ситуации 1905 года. Замысел «Белой гвардии» уже вынашивался Булгаковым, шел поиск подходов к нему.

Этой же зимой Булгаков пишет еще три пьесы: «Глиняные женихи» (тоже «салонную» комедию, не удовлетворившую начальство), «Парижские коммунары» и «Сыновья муллы».

Увы, все эти попытки заработка нельзя было назвать творческой работой. Но зритель принимал пьесы на ура. Писателя мучили противоречивые чувства, которыми он не хотел делиться с Тасей. Чувство стыда за несовершенство наскоро состряпанных пьес спорило с разгоревшимися под звук аплодисментов амбициями.

В письме к двоюродному брату, сверстнику Косте, Михаил жаловался:

«Ты спрашиваешь, как я поживаю. Хорошенькое слово. Именно поживаю, а не живу… Весной я заболел возвратным тифом. Чуть не издох, потом летом опять хворал. Жизнь моя — мое страдание. Ах, Костя, как бы я хотел, чтобы ты был здесь, когда “Турбины” шли первый раз. Ты не можешь себе представить, какая печаль была у меня в душе, что пьеса идет в дыре захолустной, что я запоздал на 4 года с тем, что я должен был давно начать делать, — писать.

В театре вопили: автора! И хлопали, хлопали… Когда меня вызвали после второго акта, я выходил со смутным чувством… и думал: “А ведь это моя мечта исполнилась… но как уродливо: вместо московской сцены — сцена провинциальная. Вместо драмы об Алеше Турбине, которую я лелеял, наспех сделанная, незрелая вещь”».

А сестре Наде в Москву Булгаков отправляет свои лучшие пьесы и рассказы в надежде, что какое-то издательство или театр ими заинтересуются. Чувство неудовлетворенности написанным смешивается с сожалением по поводу непризнанности: «Ночью иногда перечитываю свои раньше написанные рассказы (в газетах! в газетах!) и думаю: где же сборник? где имя? где утраченные годы?

Пишу роман — единственная за все время продуманная вещь. Но печаль опять: ведь это индивидуальное творчество, а сейчас идет совсем другое».

Так хороши ли написанные вещи? Достойны отдельного издания, столичной сцены? Или это поделки, состряпанные от отчаяния и голодухи? Вероятно, писательский талант не мог не проявить себя даже в вымеченных пустяках. Но компромисс был мучителен. Булгаков уничтожит все пьесы, покидая Владикавказ. И даже посланные в Москву тексты просит Надю сжечь:

«В случае отсутствия известий от меня больше чем полугода брось рукописи мои в печку — все пьесы, “Зеленый змий”, “Недуг” и т. д. Все это хлам. И, конечно, в первую голову “Коммунаров”, если они не пойдут. В печку, в печку!»

Тася оставалась в неведении относительно творческих страданий Михаила. На ее взгляд, если б не полное отсутствие денег, карьеру Михаила можно было бы признать вполне удачной. Пьесы Булгакова шли с бурным успехом, и сидевшая всегда в первом ряду Тася хлопала громче всех, когда вызывали автора. Ликовала: «Вот и призвание его тут развернется! Деньги платить станут. Все образуется!»

Дом Гавриловых был реквизирован под детский дом, Булгакову с женой дали комнату при театре. По совету Слезкина Тася стала работать статисткой, выступала под псевдонимом Михайлова. К работе своей относилась очень серьезно, боялась подкачать перед Мишей. Когда в одной из пьес ей пришлось танцевать барыню, готовилась неустанно, даже брала уроки танца у местной балетной знаменитости. Дрожала перед выходом, думала, вообще шагу на сцене не сделает. Но потом разошлась и даже жалела, что эпизод такой короткий. Раскрасневшаяся, в нарядном кокошнике и сережках, она искала глазами Михаила. Не нашла. Расплакалась, сказала всем: «От волнения».

Тася догадывалась, с кем проводил время ее муж. Она видела ее на сцене — молодая актриса Ларина играла в пьесе «Парижские коммунары» Анатоля Шоннара, парниилу, сражающегося на баррикадах Миниатюрная, с огромными глазами и наивным взглядом, она не могла не увлечь драматурга.

Влюбленный Михаил все время совершенствовал текст роли Шоннара и никогда не пропускал эпизодов с участием Лариной.

Он стал поздно возвращаться из театра, отговариваясь затянувшимися репетициями. Его видели с Лариной в ресторане, и даже дома он не мог удержаться, чтобы не расхваливать необычайный талант актрисы. «Снова влюблен», — решила Тася, вспоминая Оленьку — хорошенькую, бойкую машинистку тео, перепечатывавшую Булгакову пьесы и наверняка выражавшую восхищение по поводу таланта автора. Тася давно поняла: Михаил не может жить без чувства влюбленности. Его влекут женщины яркие, манящие, вызывающие всеобщее восхищение. А она, дурочка, тайно надеялась со своей барыней затмить Ларину! Думала: у Михаила вновь загорятся глаза, и он скажет ей: «А ведь ты у меня талант! Так, гляди, и актрисой станешь!» Мечты, глупые мечты…

Тася понимала, что затевать скандал не надо, но ревность и обида бушевали не на шутку. Далеко за полночь она сидела под лампой со стопкой нижнего белья, требующего починки. Самая беда — чулки и носки. Конечно, выручают обмотки. Но как Михаил перед спектаклем с докладом в обмотках выйдет? Или в прохудившихся носках? Пусть штопаное все, перештопанное, но хоть дырами не сверкает…

Он вошел, изображая усталость. Объяснил сквозь зубы:

— С комиссией по поводу Грибоедова собачились. Хотят закрыть «Горе от ума». И плевать всем, что я завтео.

Тася подняла уставшие глаза от работы:

— Знаешь, завтео, у тебя с носками полнейший кризис. Надо что-то придумать.

— Босиком выходить буду. А что ты предлагаешь, обмотки? Слезкин ходит в обмотках. А я не собираюсь. Человек сцены не должен ходить в обмотках!

— Понимаю, в носках удобней за актрисами ухаживать. А ты своей Лариной скажи, что жена больше штопать не может. Пусть она тебе штопает.

— Ну что ты говоришь? Какая связь — Ларина и носки? Она же актриса, таланта грандиозного… А ты все сводишь к каким-то тряпкам и керосинкам! И чуть что — в слезы! — Он ушел, хлопнув дверью.

Неизвестно, чем бы завершился этот роман Михаила, но муж Лариной, заметив неладное, добился ее перевода в пятигорский театр. А Тася в очередной раз сказала себе: «Знай свое место, жена». Место ее определялось все четче — кухня да толкучка, где Тася продавала последние свои вещи.