Булгаков и Лаппа - Бояджиева Людмила Григорьевна

— Зря злишься. Между прочим, я действую во благо нас двоих. Гавриловы предложили нам переселиться в их дом.

Вскоре они действительно жили в бельэтаже генеральского дома, в прекрасно обставленных комнатах, и присутствие рядом Ларисы не казалось Тасе таким уж страшным. А дрова рубить помогал сын генерала — верзила и силач Дмитрий.

5

В апреле Михаил ездил в Пятигорск. Вернулся почесываясь:

— Что там у меня на спине, посмотри, Тась?

Тася подняла рубашку, присмотрелась, щелкнула ногтями:

— Вошь…

Через некоторое время у Михаила началась страшная головная боль, его бросило в озноб, трясло под двумя одеялами и наваленными сверху пальто. Температура оказалась огромная.

«Тифозная вошь!» — поняла Тася.

Кто бы мог тогда подумать, какую роль сыграет это ничтожное насекомое не только в судьбе доктора деникинской армии Булгакова, но и в мировой словесности. Вошь заставила писателя «встать на сторону революции», «душой принять новый строй». Вошь сделала его чужаком в своей стране, мучеником, затравленным советской литературной кликой. Но ведь одному Богу известно, как сложилась бы его судьба «там» — в эмигрантских бегах с белыми офицерами. Выбора тогда не было — беда была общей.

Утром Тася стояла в кабинете главврача госпиталя, в котором служил Михаил:

— Тиф у мужа. Температура под сорок. Бредит.

— Ну и угораздило вас, голубушка… — Пожилой врач с погонами деникинской армии под белым халатом и пышными, седеющими усами развел белыми хирургическими руками. — Вот уж не вовремя захворали. Нда… Уходим мы. Госпиталь срочно сворачиваем. Красные на пятки, понимаете ли, наступают. Сколько дней Михаил Афанасьевич хворает?

— Вчера приехал и слег.

— Возьмем в обоз.

— Как, в обоз? На арбе через ущелье везти? Не выдержит он! — Тася рухнула на стул и схватилась за голову.

Доктор задумался, сведя к переносице брови, вздохнул, сел за стол, что-то написал на рецептурном бланке и протянул Тасе листок:

— Вот вам адрес владикавказского врача. Григорий Тимурович Закаев. Пригласите его часикам к восьми к мужу, и я подойду. Посмотрим, вместе будем решать, как поступить. Это же надо было заболеть в такой момент!

Вечером врачи сидели у постели больного, перебрасывались непонятными словами. Потом вышли в мокрый голый сад, закурили. Тася ждала, меняя на лбу больного холодные полотенца. Усатый заведующий госпиталя вошел неслышно:

— Возвратный тиф — случай тяжелый. Получается, голубушка, что трогать его вам и в самом деле никак нельзя. Риск большой. Как оно там все сложится в дороге… Может, с боями прорываться придется. — Он с сожалением посмотрел на Тасю. — Вы зайдите сегодня же ко мне, я вам все необходимые лекарства дам. А Григорий Тимурович в городе останется. Он и понаблюдает больного.

Ночью пришли соседи-кабардинцы, принесли черкески:

— Доктора оденьте. Безопасней будет, если горцы нападут. Соберите что надо — скоро уходим.

— Спасибо. Мы остаемся. У Михаила Афанасьевича тиф. — Тася обернулась на шорох шелков — в комнату вошла Лариса. Бледно-серый капот падал до полу живописными складками. В нагретом воздухе разлилась пряная сладость духов.

— И я тут остаюсь, пусть муж сражается. Наше бабье дело больных выхаживать. Я помогу, что за труд — в одном доме живем. — И, отстранив Тасю, она присела у кровати и тревожно заглянула в горящее лицо Михаила, прислушалась: — Бредит.

6

В «Записках на манжетах» Булгаков подробно описывает свою болезнь. Ухаживает за больным «хозяйка» — некая дама по имени Ларочка. К ней, а не к Тасе обращены его бредовые реплики.

«Беллетрист Юрий Слезкин сидел в шикарном кресле… Голова, оголенная тифом… френч, молью обгрызенный, и под мышкой — дыра. На ногах серые обмотки. Одна длинная, другая короткая. Во рту — двухкопеечная трубка. В глазах — страх с тоской в чехарду играют.

— Что ж те-перь бу-дет с нами? — спросил я и не узнал своего голоса. После второго приступа он был слаб, тонок и надтреснут.

— Что? Что?

Я повернулся на кровати и тоскливо глянул в окно, за которым тихо шевелились еще обнаженные ветки… Прошелестело платье в соседней комнате. Зашептал женский голос:

— Сегодня ночью ингуши будут грабить город…

Слезкин дернулся в кресле и поправил:

— Не ингуши, а осетины. Не ночью, а завтра с утра.

Нервно отозвались флаконы за стеной.

— Боже мой! Осетины?! Тогда это ужасно!

— Ка… какая разница?..

— Как — какая?!.. Ингуши когда грабят, то… они грабят. А осетины — грабят и убивают…

— Всех будут убивать? — деловито спросил Слез-кин, пыхтя зловонной трубочкой.

— Ах, боже мой! Какой вы странный! Не всех… Ну, кто вообще… впрочем, что же это я! Забыла. Мы волнуем больного.

Прошумело платье, хозяйка склонилась ко мне…

— Ради бога, не говорите с ним! Опять бредить начнет…

— Вздор! — строго сказал Юра. — Вздор! И все эти мингрельцы имери… как их? Черкесы. Просто дураки!

— Ка-кии?

— Просто бегают. Стреляют. В луиу. Не будут грабить…»

Забавный эпизод под названием «Что мы будем делать?!». Смешной бред больного, живописные персонажи подчеркивают нелепость, даже некую водевильность ситуации. Это в литературном варианте. Реальность же была куда печальней.

Белые ушли, исчезла шелестящая «хозяйка», окна заколотили, город словно вымер — безвластие. Только слышны ночами выстрелы, гортанные крики, бегают по стенам отсветы пожаров — погромы и мародерство в брошенном городе. Тася совсем одна — ни души, хоть вой, хоть ори. Миша в беспамятстве, и все страшнее становятся его уходы в беспамятство.

Шесть кризисов миновало у заболевшего возвратным тифом Михаила Афанасьевича. Каждый — на грани жизни и смерти. Тася или держалась на ногах от усталости, сутками не отходила от постели мужа, грела воду, меняла компрессы, давала лекарства — была и медсестрой, и сиделкой, и верной подругой.

Сейчас она ясно понимала, как изменились их отношения с Михаилом. Ей уже не придется испытывать на прочность любовь, не нужно завоевывать привязанность и страсть — стремиться раскрыть душу удивить, показать самое лучшее. Мужчина и женщина, связанные узами брака, стараются выплыть из водоворота — вот и все. Ее новое чувство, похожее на полную сосредоточенность сиделки на доверенном ей больном, родилось из прежней любви, без которой оно не смогло бы выдержать испытания.

На изломе последнего, самого страшного кризиса дыхание больного, только что бурное, остановилось, глаза закатились. «Конец!» — подумала Тася. Вмиг навалилось одиночество — страшное и беспросветное. Но грудная клетка больного вновь поднялась, из горла со свистом вырвался воздух. Он задышал все ровнее, опустились веки — уснул. Кризис миновал. С этого момента Михаил стал медленно выздоравливать.

Тася спохватилась — есть в доме нечего, лишь бульон для Миши с измельченным мясом курицы. Надо идти за продуктами.

Вышла из дома и не узнала города. По пустым улицам ветер гоняет солому, обрывки бумаги, окна домов плотно закрыты ставнями, лавки и магазины заперты. Тася стала барабанить в двери лавки, в которой всегда покупала хлеб.

— Чего надо, женщина? — Появившийся как из-под земли черкес схватил ее за руку. Сросшиеся на переносице брови, черные космы овечьей шапки, за поясом кинжал. А в блестящих глазах самое страшное, чего так боялась Тася, — жажда насилия и крови. Она изо всех сил рванулась и побежала по переулкам. Опомнилась лишь за воротами дома, ломая с мясом ногти, задвинула тяжелый засов и припала к забору спиной. Сердце колотилось в горле. Отдышалась, прислушалась — преследования не было.

В оставленном белыми городе две недели свирепствовали мародеры из аулов. Все, что можно было разграбить, разграбили. Знакомый призрак — призрак голода — замаячил совсем рядом.

Но весна щедро дарила солнце зазеленевшей земле, заливала комнату яркими, неизбежно оптимистичными лучами. Михаил медленно выздоравливал.