Луна с правой стороны - Сергей Малашкин

— Не ори… да я… — успокаивался Фёдор.

— Пользительная травушка.

Фёдор опустил руки, отвернулся от дяди Сергея.

— Испужались. Не буду…

— Не мешай, Фёдор, — прошелестел морщинами дядя Михайло, — пусть поплетут… хе-хе.

Мужики снова окружили дядю Сергея. Фёдор тяжело повалился животом на траву. И дядя Сергей запел:

— Шалфей есть травка такая, очень пользительная, в наших местах растёт… Так вот был случай один, я ещё был тогда маленьким, но как сейчас этот случай помню. Жил тогда у нашего барина кучер Ермолай, дюжий мужик, здоровенный, в плечах в одних, можно сказать, косая сажень будет, одним словом — богатырь. Вот этот самый Ермолай пришёл к нам на село, а нужно сказать: на селе он довольно частенько бывал, похаживал, зазноба была у него там на селе, Дунька Тараканова, тоже девка хорошая, кровь с молоком…

— Ну?

Мужики пододвинулись ещё ближе. Фёдор тоже поднял голову.

Дядя Сергей стал смелее.

— Пришёл: здравствуй, Авдотьюшка, как поживаешь?

— Хорошо, — отвечает Авдотьюшка, и мигом, как полагается, скатерть на стол и на скатерть коровай хлеба, из печи подрумяненного цыплёнка и в глаза Ермолаю: — Петрович, — его Петровичем все звали на селе, даже и сам барин так величал, уж больно, говорят, кучер был хорош, не кучер, а огонь, — прошу хлеба-соли откушать…

— Да-а, — промычали мужики.

— Ггээ… — дёрнул носом Фёдор.

— На здоровье, — сказал дядя Сергей, — нос всегда должен иметь свободное положение в жизни. Для меня чихнуть, например, самое приятное времяпрепровождение, — и, ласково взглянув на Фёдора, добавил: — и вы, Фёдор Михайлович, всегда нос держите в свободном положении, не стесняйте, это бывает для носа очень и весьма приятно…

— Да-а? — спросил Фёдор, — я и то…

— Необходимо, — подтвердил дядя Сергей и вернулся к рассказу. — На чём я остановился-то, а? Вспомнил, вспомнил… Так вот Петрович сел за стол, за цыплёнка, а Авдотьюшка в чуланчик — переодеться. Да-а… Выходит оттедова в новом сарафане, цветы на сарафане в ладонь, и в новом кокошнике, можно сказать, красавица, а не баба. Петрович-то и заглядись на неё и проглоти косточку-то. А когда проглотил, сразу помутился, даже с лица спал, позеленел. Как увидала его Авдотьюшка таким, так и присела. — Батюшки, Петрович. — А Петрович обиженно: — Не впрок, Авдотьюшка, нынче твой цыплячек-то. — Авдотьюшка в голос: — Что ты, родимый, али, спаси, господи, подавился?.. — И в слёзы. — Нет, нет, — ответил Петрович, — прошло, выскочила, но не кверху. — Авдотьюшка всплеснула руками: — А куда? — Петрович провёл по груди пальцем.

— Батюшки, — ахнула Авдотьюшка…

— И что же? — сопели мужики.

— Ничего, — ответил дядя Сергей, — проглотил косточку и тут же впал в тоску. А Авдотьюшка к нему и так и этак, а он в тоску и в тоску: — Смертушка, говорит, моя приходит. — Авдотьюшка и постель постелила, взбила её, чтоб помягче было, и к нему: — Проспишь ночку и всё пройдёт. — Нет, Авдотьюшка, не могу, тоска смертная душит меня. — А ты, Петрович, поспи, — упрашивала его Авдотьюшка. — Не могу, не могу, — твердил своё Петрович, а сам всё бледнее и бледнее становился. — Так и не проспишь? — спросила Авдотьюшка. — Неет, — простонал Петрович. Тут уж Авдотьюшка не выдержала, всплеснула руками и как бросится к нему на шею, как заревёт: — Голубчик ты мой ненаглядный… — и пошла…

— Ишь как её прохватило, — промычал Фёдор.

Дядя Михайло Многосонов показал кончик языка:

— Бабы народ жалостливый… Вы помните Петра? Ему бык пропорол причинное место, и как об этом его баба голосила…

— Да уж чего, в бабьем обиходе это, можно сказать, дело сурьёзное.

Дядя Сергей закатился в гык. За ним и мужики. А когда гык прекратился, дядя Сергей стал продолжать:

— Ладно, говорит Петрович, — ночевать не могу, а побаловаться, давай побалуемся. — Побаловались. После этого проходит день, второй — ничего, и только на третий Петрович почувствовал страшную боль в заднем проходе: покалывает и покалывает что-то, как раз под самой… косточкой. Первое время думал, так пройдёт. Но чем дальше, тем всё хуже и хуже, даже стало ни сесть, ни лечь, просто беда. Ему посоветовали сходить к бабушке Сергевне, была такая у нас на селе в ту бытность. Сходил. Бабушка Сергевна признала килу и даже указала, какой злодей пустил эту килу по ветру. Наговорила воды, спустила с образка складня медного, велела пить ежедневно по утрам по чайной чашке натощак.

— И что же, помогло?

— Святая вода, она, брат…

— Нет, — ответил дядя Сергей.

— И святая не-е…

— Колдуны тоже силу имеют.

— Оно, конечно.

— Объездил всех бабок, — возвысил голос дядя Сергей, — и не помогло, а что-что они ни делали: поили святой водой, обкладывали пшеном зад, обтирали, а это пшено велели разбросать на широкой дороге, чтоб на заре птицы небесные поклевали; продевали голову в хомут; заставляли смотреться в кадушку, наполненную заревой водой, взятой из четырёх колодцев, — ничего не помогло. И Петрович решил — смертушка приходит, стонет, мечется по постели.

— Вот так проглотишь…

— У нас парень ерша глотал живьём за четверть водки, на спор, и то ничего, — вмиг.

— Оно как… на всё, брат, господь.

— Да-а… а тут и не доглядит.

— Что и говорить, разве мало нас, огломонов, за всеми не углядишь.

— Насчёт бога оставить надо, — сказал сердито дядя Сергей и сурово обвёл глазами мужиков.

Мужики притихли.

— Бог тут не при чём, его, можно сказать, дело — сторона.

Фёдор повернулся набок, облокотился на локоть.

— Не помогло, говоришь?

— Нет, Фёдор Михайлович, — ответил почтительно дядя Сергей, — не помогло. И наверно бы богу душу отдал, если бы не странничек божий.

— Всё господь…

Дядя Сергей опустил брови и, заложив правую руку за спину, продолжал:

— Что это с тобой, чадо? — спросил старец божий. Петрович высказал всю свою жалобу на боль. Рассказал, отчего и как эта боль приключилась. Не упустил из вида и цыплёнка, и нового сарафана с большими цветами во всю ладонь, и Авдотьюшкиной красоты…

— Она, боль-то, матушка, пришпичет — всё расскажешь.

— Как есть, всё.

— Даже, можно сказать, приврёшь.

Дядя Сергей недовольно кашлянул.

— Старец божий, покачивая головой, внимательно слушал, повторяя: — Ай, ай, чадо. Ай, ай, грех-то какой. Ай, ай! — А когда Петрович закончил свою жалобу, старец, подняв кверху указательный палец, сурово сказал: — Какое, чадо, прелюбодеяние, какой грех!.. Ай, ай, баба до добра не доведёт… Какое прелюбодеяние! Ай, ай… — И, опустив палец, тихо добавил: — В бабе, чадо, благодушествует сатана…

— И верно… — загалдели мужики.

— Она, баба, может…

— Да чего тут и говорить: она, баба, — народ такой…

— Окаянный! — пронзительно взревел над головами мужиков женский голос, и тут же за голосом глухо опустилась, задев плечо дяди Сергея, увесистая палка на широкую спину Фёдора. — Лежебок ты этакий… да откедова ты свалился на мою бедную головушку?..

И пока Фёдор взвился от земли и вытянулся во весь рост, и пока опомнились от неожиданности мужики, женщина выпалила:

— Огломоны… Дьяволы… Птанские всё поле унавозили, а вы… сопрели в навозе… Ух, головушка моя… убью, окаянный…

— Не бей! Не бей! — облизывая губы, скрипел насмешливо дядя Михайло.

Фёдор, почёсывая спину, быстро перемахнул дорогу и, косясь покорным и ленивым глазом на жену, широко махнул через выгон домой. Мужики тоже вскочили на ноги, улыбались смущённо в бороды, блудливо бегали друг от друга глазами.

— Что ты такая сердитая?..

— Неровен час, убить можешь…

Женщина, положив палку на плечо, обильно рассыпая слова, сердито двинулась за мужем:

— Дьявол, ребёнок чуть жив приехал с поля, а он…

— Баба, — сказал многозначительно один мужик.

— Баба, — повторили остальные.

— Вот тебе бы такую, дядя Сергей, — предложил один из мужиков.

— Ну, что же с Петровичем?

Дядя Сергей потрагивал плечо и сердито хмурился.

— Ты что, али прихватила?

— Здорово, брат, зацепила, — ответил обиженно дядя Сергей, — вся семья разбойная…

Солнце красным костром валялось за полураскрытыми ригами, за омётами соломы, изъеденными мышами.

От реки Красивая Мечь, от огородов плыла прохлада. И резко пахло навозом…

Дядя Сергей посмотрел на мужиков.

— С Петровичем? Старец божий травки дал и с молитовкой велел этой травкой обкладывать…

— Ну? — спросили равнодушно мужики.

— Отвалилось с гнёздышком…

— Поди ты, — вздохнули мужики, — какое счастье! И что же за болесть была? Косточка?

— Косточка, — ответил дядя Сергей и ещё раз потрогал плечо, — а травка была — шалфей.

— Шалфей, — вздохнули мужики и переглянулись, — а чтоб ему пальцем бы…