Прекрасное разнообразие - Доминик Смит

Отец поморщился.

— Вот пожалуйста, — сказал он, обращаясь ко мне. — Самое заветное желание у человека — пописать в саду. Наш Уит просто неандерталец в скафандре. Уит, скажи, ты часто в космосе мастурбировал?

Пошутив, он сам засмеялся резким, дребезжащим смехом. Одному богу было известно, что происходило в его голове — какие-нибудь химические реакции с участием лекарств и пивного хмеля. Такую реакцию, наверное, можно было записать в виде формулы, типа фотосинтеза, и тогда его поведение получило бы объяснение. Глядя на этого болтливого человека с его вульгарными шуточками, я испытывал странное чувство: сожаление об отце, которого у меня не было. Вот такой человек мог бы научить меня играть в бейсбол. Он отпускал бы сальные остроты, завидев на улице симпатичную девушку. Он защищал бы меня от пуританских запретов со стороны матери. Говорил бы ей: «Синтия, а может, надо не кричать, а дать парню побольше свободы?»

Уит, хитро улыбаясь, макнул куриное крылышко в соус. Похоже, ему было важно, чтобы победа в словесном поединке осталась за ним.

— В этом деле своя физика, — сказал он. — Без силы тяжести, я тебе скажу, с этим не всякий справится. Но на Луне, говорят, еще труднее.

Отец не улыбнулся. Лицо его вдруг вытянулось, и он уставился на клеенчатую салфетку, лежавшую перед ним на столе. На ней был изображен цыпленок, убегающий от здоровенного мясника с ножом.

— Я хочу еще выпить, — сказал он, жестом подзывая бармена. Когда тот подошел, отец спросил: — У вас есть скидки для смертельно больных?

Слово «больных» было серо-стального цвета.

Тупое лицо бармена не выразило никакого удивления.

— Скидки только для пожилых, — сказал он, вытирая со стола. — Есть кто старше шестидесяти пяти?

— Понятно, — выдохнул в ответ отец.

Бармен забрал пустые тарелки и вернулся на свое место смотреть футбол по укрепленному на стене телевизору.

— Может, хватит пить? — спросил Уит у отца.

В ответ тот отхлебнул из бутылки и сказал:

— Есть одна вещь, которую я бы хотел сделать, прежде чем умру. Вы мне ничего не должны, но, если бы помогли, я был бы страшно благодарен.

— Какая вещь? — спросил Уит.

число слоев в головном мозге человека — шесть

— Что бы ты хотел сделать? — присоединился я.

И снова я попался в ловушку, подстроенную моим воображением: принял отца за нормального человека с нормальными предсмертными желаниями — совершить полет на «Конкорде» или нырнуть с аквалангом где-нибудь на Большом Барьерном рифе.

Он наклонился к нам поближе и сказал:

— Побывать на Стэнфордском ускорителе. Хочу еще раз увидеть туннель. И если получится, попытаться в последний раз получить призрачную частицу. Есть одна идея, как ее найти…

— А пустят тебя туда? — усомнился Уит. — Ты же в проекте с ними больше не участвуешь.

— Ну, мы используем старые связи. Ничего, никто не осудит. Как вам? Съездили бы втроем в Калифорнию на машине. Я знаю там недорогие гостиницы…

— Ага, знаю, с континентными завтраками, — подхватил Уит.

Я вообразил, как Уит ведет «олдсмобиль» и иногда, чтобы отдохнуть, дает мне порулить. Отец спит на заднем сиденье. Мы пересекаем Средний Запад. Конечно, мама ни за что бы на это не согласилась, но я видел, как хочется этого отцу. Неизвестная науке частица — для него это было почти то же, что для других людей Господь Бог.

Когда мы допили пиво, Уит настоял на том, что он за всех заплатит. Отец с трудом встал со стула. Он подошел к бармену и многословно поблагодарил его. Потом пожал этому парню руку. Раньше я несколько раз был свидетелем того, как отец стоял и думал о своем, не видя протянутой ему руки, — словно дикарь, которому непонятен этот жест. На этот раз он не только пожал руку бармену, но даже сказал ему добрые слова:

— Отличный у вас бар. Вы меня извините, что я так напился. Я совсем не жилец на этом свете, вы, наверное, поняли. Меня зовут Сэмюэль Нельсон.

Когда мы пришли на парковку, Уит помог отцу забраться в машину. При этом он придержал его за голову, чтобы тот не ударился, — так делают полицейские, когда сажают преступника в патрульный автомобиль. Я сел с отцом на заднее сиденье.

— Ну, куда теперь? — спросил Уит, сев за руль.

— Домой, — ответил отец. — Туда, где моя жена скажет мне: «Дыхни», чтобы узнать, не пил ли я и не ел ли пищи, приготовленной вне дома.

По дороге отец опустил стекло со своей стороны, чтобы проветриться.

— Ты совсем хорош, — сказал я.

— Такое чувство, будто покалывает иголками по всей центральной нервной системе, — ответил отец.

— Хорош, как фортепьян, — подтвердил Уит.

В дом мы проникли через заднюю дверь, ведущую в кухню: таким образом мы надеялись избежать встречи с мамой. На улице уже совсем стемнело, и я понял, что мы в какой-то момент потеряли счет времени. Пахло запеченным мясом, и от этого запаха я сразу пришел в себя. На кухне были повсюду разбросаны сковородки и грязная посуда. Вдруг раздался голос мамы — и мы застыли на месте.

— Вы очень вовремя, — сказала она. — Я только что накрыла на стол.

Мама вошла в кухню и встала в дверном проеме. Выражение ее лица не сулило ничего хорошего. Уит поддерживал отца, а тот вращал глазами и глупо улыбался. Со стороны можно было подумать, что это бродяга, которого мы спасли где-то от смерти и привели к себе домой. Мама была одета в кельтскую юбку и свитер, на шее у нее блестело янтарное ожерелье. Она сложила губы в виде арки — это архитектурное сооружение означало крайнюю степень отвращения. У нее был вид пожилой матроны — дамы, которая может отмерить нужное количество муки на глаз, но тем не менее всегда пользуется мерной чашкой и которая считает, что традиции и создание сложных вещей из простых ингредиентов — самые большие радости в жизни. Она сурово оглядела нашу позорную троицу и спросила:

— Что это за мерзкий запах?

— Угадай из трех вариантов, — ответил отец. — А — домашнее пиво: Б — жареная курятина; В — запах тления. — Сказав последнюю фразу, он поморщился и добавил: — Извини, напился. Я попросил вот этих двоих свозить меня за город и накормить острыми куриными крылышками.

— Понятно. А я-то нарвала мяты в оранжерее, чтобы получше приготовить ягненка.

— Извини, пожалуйста, — потупил голову Уит.

— Это отвратительно! Стряпала с двенадцати часов. Ну все! Теперь я вам покажу, идиоты!

Ее щеки пылали от гнева. Я почему-то вспомнил про сестер Бронте.

— А что, я бы поел баранины, — неуверенно сказал отец, но тут же поправился: — Хотя, правду говоря, возможности человеческого желудка ограниченны.

Мама повернулась, чтобы скрыть подступающие рыдания, и, уходя, бросила нам:

— Можете теперь готовить себе сами!

самая длинная документально подтвержденная голодная забастовка имела место в тюрьме уэйкфилд в йоркшире и продолжалась 385 дней

Когда она ушла, мы, не сговариваясь, взглянули друг на друга. В глазах у всех читалось: что же мы будем есть, если она откажется готовить? Нельзя останавливать жизнь на кухне, это сердце нашего дома. Только запах свежеиспеченного хлеба связывал его с мирскими заботами, и только обильные обеды удерживали отца от окончательного отрыва от реальности.

— Да, плохо дело, — сказал Уит. — По голосу слышно, что она дошла до ножки.

— До ручки, — поправил отец.

— Ну пусть до ручки, — согласился астронавт.

— То есть это мы ее довели, — сказал я.

Все помолчали, а потом Уит заметил:

— А все-таки крылышки были улетные.

— Мне надо поспать, — сказал отец.

Было видно, как он устал. Мы с Уитом отвели его в комнату для гостей, в последнее время служившую ему спальней. Он жаловался, что мама ворочается, а потом ей обязательно надо поправить все простыни. Снимая с него ботинки, я увидел, что шнурки совсем истерлись, и сразу вообразил его растрепанную фигуру где-нибудь в университетском кампусе: вот он идет по гравийной дорожке и незавязанные шнурки волочатся за ним следом.

Уит пожелал всем спокойной ночи и направился к своей машине. Я же пошел искать маму: именно мне предстояло извиняться и пытаться загладить общую вину. Отец умирал, а Уит не был нам родственником. Все могло начаться с отказа готовить еду, а потом трещина стала бы увеличиваться, и скоро жизнь в этом доме превратилась бы в мучение. Я вышел из дому. Мама оказалась в оранжерее, примыкавшей к южной стене дома. Здесь она выращивала цветы и травы. Мы, наверное, были единственными в Висконсине, у кого зимой в оранжерее рос собственный базилик. Здесь висели мощные лампы, работало отопление, а с потолка свисал патрубок увлажнителя воздуха. Пару минут я наблюдал за ней через окно. Было совсем темно, светил только узкий, новорожденный месяц, и еще слабый свет исходил от обогревателей внутри оранжереи. Мама удаляла сорняки при помощи специальной лопатки, неровное стекло слегка искажало пропорции ее фигуры. Я открыл дверь, и на меня пахнуло влажным теплом.