Прекрасное разнообразие - Доминик Смит

Отец, чуть повернувшись ко мне, шепнул:

— Первая водородная бомба.

Диктор рассказывал о взрыве таким тоном, который больше подошел бы фильму о Второй мировой войне.

— …противостояние этих сил привело к катастрофическим событиям, — звучал голос диктора.

На небе возникла бело-оранжевая вспышка, и от нее стало распространяться голубое пятно: это материя начала заполнять пустоту.

— Сжатые газы… азот… углерод… Наконец на одной из охладившихся частиц появилась жизнь…

Музыка переменилась: зазвучали арфы и лютни, дружно запели птицы. Я посмотрел на Уита. Он сидел открыв рот и не моргая глядел в небо. Его правая рука так и осталась, забытая, в полном ведре попкорна.

У меня было много возможностей рассказать отцу о зловещей опухоли, образовавшейся у него в голове. Например, я мог сделать это прямо здесь, в планетарии: рассказать в тот момент, когда нам показывали, как сверхновая звезда превращается в звездную пыль, — в этом было, пожалуй, даже что-то поэтическое. Но я продолжал молчать, и мы не отрываясь следили дальше за историей нашей Вселенной.

После окончания шоу мама и Тереза направились в туалет, а мы с Уитом и отцом остались ждать их в холле. Я выразительно посмотрел на Уита, и он почувствовал, что со мной что-то происходит. Придумав какой-то предлог, он извинился и направился к парковке. Отец рассматривал плакат следующего сеанса: «ЖИЗНЬ НА ЗЕМЛЕ».

— Ну как? — спросил я. — Тебе понравилось?

Он пожал плечами:

— Слишком громко и слишком ярко. Факты по большей части искажены. Но весьма занимательно.

— А мне очень понравилось. Я, кажется, понял теперь, почему ты так любишь физику.

— У них тут голливудская физика, — усмехнулся он.

приблизительное число нейронов в головном мозге: сто миллиардов

Мы подошли к уже закрытому буфету.

— Мне надо бы поговорить с тобой, сынок.

— О чем?

— Ну… Я знаю, что не всегда проявлял интерес к твоей жизни.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я, а сам подумал: «Неужели это вертящееся небо со звездами что-то в нем вдруг изменило?»

— Ну, я не всегда замечал то, что следовало замечать.

— Ничего страшного. Я знаю, что ты всегда был занят важными вещами…

Отец положил мне руку на плечо и сказал:

— Мне очень нравится Тереза. Вы с ней составите отличную команду.

Так мог бы сказать Уит: «команда» — словечко из его лексикона. Но чувства отец выражал свои. Он оперся о буфетную стойку. Возле открытой кассы лежал большой мешок с нераспроданным попкорном. Отец удивленно посмотрел на него и сказал:

— Ничего себе! Значит, каждый может унести домой оставшийся попкорн?

Он говорил с интонацией, которая появлялась у него в больницах и супермаркетах — там, где он сталкивался со странными вещами, имевшими отношение к чужим жизням или к экономике. Его мог поставить в тупик неоновый свет в проходе между магазинными полками или чистый бинт на ране. Люди заболевали, и им требовалось лечение; кто-то подбирал нераспроданный попкорн в кинотеатрах — моему отцу такие вещи казались тайнами мироздания, гораздо более загадочными, чем деформация времени.

— Ты ей тоже нравишься, — сказал я.

— Ну и отлично.

— Ага.

Он потер голову и пожаловался:

— Болит все время. Когда-нибудь я вместо завтрака сделаю сам себе лоботомию.

Я посмотрел в ту сторону, где были расположены туалеты, и увидел, что мама и Тереза медленно идут в нашу сторону. Они глядели на нас.

— Тереза увидела что-то у тебя в голове, — сказал я. — То, от чего она болит.

Отец стоял неподвижно, спиной к приближающейся маме.

— Понятно, — сказал он. Помолчав, он спросил: — А скажи, вот этот ее талант, он… как бы… эмпирический?

— Во всяком случае, она поставила диагнозы десяткам людей.

— Да, я знаю. Что-то в этом есть. Ты знаешь, Натан, как это ни печально, но я должен признать: я чувствую эту штуку. Как будто кто-то просунул палец мне в череп. Это, конечно, не научный подход, а всего лишь ощущения больного. Я ведь болен?

Значит, он догадывался.

— Это опухоль, — сказал я.

Он сжал губы и чуть кивнул:

— Ясно. Это то, что Уит называет «ёперный театр».

— Она большая, — сказал я тихо, — размером со сливу.

Отец почесал в затылке, потом сунул руку в карман и вытащил оттуда ключи на цепочке и кучу мелочи. Отделив монету в двадцать пять центов, он внимательно осмотрел ее, словно пытаясь определить точный размер, и сказал:

— Такая величина мне кажется более реальной. Слива — это, пожалуй, чересчур.

Я чувствовал, что могу сейчас разрыдаться.

— Да, плохо дело, — заключил отец.

Он не спеша высыпал монеты обратно в карман. Подошли мама и Тереза. Отец оторвал взгляд от земли и посмотрел на маму. Я взял Терезу за руку и двинулся к выходу. Мы распахнули стеклянные двери и вышли на воздух. Уже смеркалось. Людей, рассматривавших витрины, больше не было видно. Я обернулся и увидел, что родители все еще находятся у пустого буфета. Отец опирался о стойку, а мама, стоя спиной ко мне, застегивала пуговицы на кофте. Вокруг них создавала ореол розовая неоновая реклама попкорна. Отец смотрел в пол и перебирал мелочь в кармане — по-видимому, пытался подобрать нужные слова. Наконец он оторвал взгляд от ковра и что-то сказал. Мама вздрогнула и отшатнулась от него. Мимо них проходили люди, надевая на ходу свои пальто, доставая ключи от машин, но мне казалось, что они движутся заторможенно, словно до сих пор не избавившись от головокружения, вызванного вращением звездного неба.

30

Болезнь прогрессировала. Опухоль неумолимо проникала в мозг. Она поражала сразу обе основные части мозга — и ствол, и кору. Сами по себе кластеры клеток соединялись медленно, по дюйму в десятилетие, но, если бы хирург решил тронуть опухоль, она начала бы стремительно расти. Снимки получались расплывчатыми и пятнистыми: злокачественное напоминало облако с нечеткими краями или темный завиток спирали. Операция была невозможна: опухоль проникла уже слишком глубоко в мозг. Отец жаловался на слепые пятна в поле зрения и на онемение пальцев.

Некоторое время после установления диагноза он еще мог заниматься наукой и преподавать. Но потом все кончилось в один день — так иногда моментально наступает зима. Его задумчивость, его постоянные размышления о природе вещей, его записи на листочках — уравнения с греческими буковками, выражающие отношения между энергией, силой и моментом, — все это разом исчезло.

По мере того как опухоль увеличивалась, отец превращался в какую-то пародию на самого себя. Раньше он был инертен и молчалив, теперь стал беспокойным и саркастичным. Он много говорил, то и дело противореча самому себе, и обнаружил способность радоваться чужому несчастью или жестокости. Мама запретила ему читать газеты и слушать новости по Национальному общественному радио, потому что не могла выносить его реакций на сообщения о вооруженных ограблениях или падениях самолетов.

— А их кто-нибудь просил садиться в этот самолет? — спрашивал он и тут же отвечал сам себе: — Нет. Значит, считайте, что они подписали договор с суперсимметричным основным состоянием.

До развития опухоли у него были, конечно, странности и причуды, но они принадлежали, так сказать, и к ньютоновскому, и к квантовому мирам. Во всяком случае, они вызывали скорее симпатию. Теперь же он стал склонен к шуткам и обвинительным речам, исполненным какого-то язвительного космического остроумия.

Эти изменения произошли всего лишь за какой-то месяц. Вернувшись домой после поездки в планетарий, отец прошел кучу обследований. Вскоре мама позвонила мне и попросила вернуться домой.

— Нам надо готовить себя к тому, что мы скоро с ним простимся, — сказала она.

Я прибыл в родной город на ночном автобусе, уже после полуночи. Шел дождь, было ветрено. Родители сидели в машине на парковке возле автовокзала. Отец спал на переднем сиденье, завернувшись в одеяло. Мама вышла из машины и помогла мне положить вещи в багажник.

— Почему вы не уехали домой? — спросил я. — Автобус ведь опоздал на целый час.

— Твой отец не захотел. Он уснул всего несколько минут назад.

Закрыв багажник, она обняла меня. Мы сели в машину. Воздух в ней был спертый, пахло гигиенической пудрой, которой пользовался отец. Я хотел опустить стекло, но потом передумал. По радио тихо журчала классическая музыка. Мне вдруг захотелось, чтобы здесь оказался Уит: очень не хватало его вечной бодрости. Мы проехали пятнадцать миль до дому, ни разу не превысив ограничение скорости. Думаю, дело тут было не только в скользкой дороге: такой исключительной осторожностью мама оберегала нас от несчастий. Медленной ездой она как бы указывала на то, что нельзя больше рисковать, нам теперь надо быть осторожными всегда: и когда проезжаем короткий отрезок пути до дому, и когда поджариваем хлеб в тостере, и когда вылезаем из ванны. Жизнь совсем разладилась.