Прекрасное разнообразие - Доминик Смит

28

В следующую субботу мои родители и Уит приехали на день открытых дверей. В этот день в институте было много посетителей со всей страны, желающих посмотреть на наши достижения. Сначала они благоговейно осмотрели сделанную Роджером модель города. Потом Гиллман устроил для исследователей и методистов «круглый стол», на котором обсуждались вопросы социализации и обучения особоодаренных людей. Потом все пообедали вместе с «гостями» института. А вечером было показано шоу талантов.

Мы оделись как на парад — все, кроме Терезы, которая поступила прямо наоборот. Она нацепила драные джинсы и старый спортивный свитер с надписью «БОЛЬ — ЭТОГО МАЛО». Вместе с ней мы вошли в столовую, где должно было начаться представление. На мне был очень скучный и очень плохо сидящий черный костюм, который мама отыскала в кладовке нашего дома в Висконсине. Я встал рядом с родителями и Уитом. Мама надела бутылочно-зеленого цвета платье, а на плечи накинула кашмирский платок. Она осмотрела меня и стряхнула пылинки с лацканов пиджака.

— Привет, малыш! — шепотом поприветствовал меня Уит.

Отец только холодно кивнул. Он был бледен, с кругами под глазами.

— Мигрень разыгралась, — объяснил Уит.

Отец услышал и недовольно поморщился.

Мы с Терезой прошлись по столовой, здороваясь с родителями «гостей». Я каждый раз всматривался в лица, пытаясь отыскать сходство между отцами и детьми. В большинстве случаев оно оказывалось чисто физическим: волосы, одинаково растущие треугольным выступом на лбу, или характерный контур нижней челюсти, — но все-таки это были люди из разных миров. На лицах родителей запечатлелись ежедневные проблемы, заботы о выполнении служебных обязанностей или о выплате кредита за недвижимость. А лица детей были ясные, чистые, без морщин, нежная кожа, блестящие глаза и открытый взгляд. Чувствовалось, что институт защитил их от повседневных забот.

Тереза познакомила меня со своими родителями. Я удивился, что они вообще приехали: ведь их дочь отказалась выступать, и высказал свое удивление вслух.

— Ничего, мы все равно рады выбраться из дому по такому случаю, — ответил ее отец, мистер Фенмор. — Я вообще люблю новые впечатления.

Держался он со мной довольно сухо, а руку пожал слишком сильно.

— Я слышал, у тебя сумасшедшая память, — сказал он, помолчав. — Я раньше, бывало, тоже неплохо запоминал цифры.

Тереза рассказала мне потом, что главная слабость ее отца — страсть со всеми соревноваться. Как-то раз за семейным обедом на День благодарения дядюшка назвал его нескладехой, а отец в ответ вызвал его бороться на руках и победил.

У его жены был вид женщины, которая покупает вещи в магазинах секонд-хенд, а рождественские подарки приобретает еще в августе. Она все время поправляла галстук мужу. Между передними зубами у нее была небольшая щель, и, глядя на ее улыбку, я думал, что этот недостаток должен делать ее уязвимой. Не знаю почему, но, пока я говорил с родителями Терезы, она нравилась мне все больше.

Мистер Фенмор спросил, откуда я родом.

— Из Висконсина, — ответил я.

— Ага! Висконсин! Сыром знаменит, — сказал он.

— И еще комарами, — добавил я.

— Вот уж кого ненавижу, так это этих тварей! — поежившись, воскликнула миссис Фенмор.

— Мама разбрызгивает инсектициды повсюду, даже у нас под кроватями, — сказала Тереза. — Она нас когда-нибудь отравит.

Родители и дочь молча переглянулись. В их молчании чувствовалось долго копившееся многолетнее семейное несогласие. Тереза сказала, что нам пора идти: мне требовалось подготовиться к выступлению. На прощание я пожал руку мистеру Фенмору.

Мы прошлись по залу, здороваясь с посетителями, а Гиллман издали следил за нами с улыбкой. Он был в смокинге, а на груди у него красовался бейджик «Институт Брук-Миллза по развитию таланта. Терренс Гиллман». Доктор беседовал с приехавшими учеными в дальнем углу столовой, рядом с выставкой моделей Роджера.

Наконец пришло время начать представление. Все расселись, и Гиллман обратился к собравшимся с речью. Мои родители сидели впереди, а Уит стоял в углу, скрестив на груди руки. Я волновался: сейчас отец впервые услышит, как я читаю наизусть. Он сидел и ждал, положив руки на колени. Гиллман рассказал вкратце о том, какого прогресса добился институт с прошлого года, и представил публике Тоби. Мой сосед по комнате уверенно, без белой палочки, прошел к пианино: он заранее посчитал количество шагов и отрепетировал этот выход.

Тоби несколько секунд неподвижно сидел перед инструментом. Фалды его фрака свешивались почти до земли, руки замерли над клавиатурой. Потом его пальцы вдруг разом распрямились, как лапы двух испуганных пауков, хотя выражение лица осталось непроницаемым. Он заиграл. Глаза Тоби были полузакрыты, губы плотно сжаты, нога уверенно нажимала на педаль. Он акцентировал каждую ноту, и такими же нотами для него были паузы — они звучали беззвучно, а музыкант в эти мгновения нажимал невидимые клавиши, подняв руки над клавиатурой, словно играл на октаву ниже предела человеческого слуха. При смене темпа на его лице появлялась загадочная улыбка. В течение последнего месяца он репетировал, включив запись шумов в зале: всех этих покашливаний и сморканий, которые не могут подавить во время концерта ни почтение, ни скука. Он заказал кассету с такими шумами по каталогу фирмы, поставляющей звуковые эффекты для киностудий. С их помощью Тоби боролся со страхом перед зрительным залом и, судя по звучавшим сейчас тонким трелям и каскадам отрывистых шестнадцатых, которые виделись мне бело-голубыми искрами, полностью победил этот страх.

Раздались аплодисменты. Тоби встал и, держась одной рукой за пианино, трижды поклонился публике. Потом он подошел ко мне.

— Отлично получилось, — сказал я.

— Это не у меня получилось, — ответил Тоби, улыбаясь. — Это тот русский композитор воскрес из мертвых.

Было видно, как он устал. Кто-то поспешил взять его за руку и увести.

Следующими выступали Дик и Кэл Сондерсы. Они уселись на табуретки и выразили готовность ответить на вопросы, касающиеся их модели горения спирта. Однако, похоже, сути их открытия не понимал никто, кроме одного математика из Массачусетского технологического института, стоявшего со стаканом хереса в конце зала. После того как он задал пару вопросов и получил ответы, повисла пауза. Тогда братья объявили, что готовы ответить на любой вопрос по математике. Поднял руку мистер Фенмор. Он спросил, сколько будет ноль умножить на полтора миллиарда.

— Поздравляю вас, вы задали самый глупый вопрос во всей истории арифметики, — ответил Дик. — Умножение на ноль всегда дает ноль.

Гиллман, сидевший в сторонке, неодобрительно покачал головой.

Тогда поднял руку мой отец. Вероятно, мигрень все еще не отпускала его, но он тем не менее решил задать вопрос:

— Назовите корень квадратный из числа «пи».

Братья переглянулись, а затем Дик спросил:

— Сколько чисел после запятой вы хотели бы услышать, сэр?

— Ну, допустим, двадцать пять, — ответил отец.

Братья продекламировали в унисон:

— 1,772 453 102 341 497 779 128 0875.

Отец извлек калькулятор, потыкал в него пальцем и сказал:

— Превосходно!

Последовало еще несколько вопросов, и братья вернулись на свои места в зале.

Затем вышел Оуэн. Его спрашивали о том, на какие числа будет приходиться в разные годы День благодарения, на какие дни недели выпадет Рождество или Новый год и тому подобное. Гиллман проверял ответы по вечному календарю.

Выступили и несколько человек из тех, кто не жил постоянно в институте, а бывал здесь наездами: девятилетняя скрипачка, мужчина, работавший над проблемой искусственного интеллекта, и женщина, свободно говорившая на тридцати языках (она переводила фразы с одного из них на другой по просьбе публики). Мой выход был последним, и мне хотелось верить, что это не случайно.

— Следующий — наш гость Натан Нельсон, — объявил Гиллман. — Он обладает совершенно необыкновенной памятью, которая развилась после крайне тяжелой, почти фатальной аварии. Скажу вам больше: Натан пережил клиническую смерть и воскрес. После этого обнаружилось, что его мозг развил свойство синестезии — способность смешивать показания всех органов чувств. Синестезия позволяет ему легко запоминать огромные массивы информации. В последнее время он обратился к истории и поэзии. Давайте поаплодируем Натану!

Собравшиеся захлопали. Я вышел вперед. Прямо передо мной сидели мои родители, и в памяти снова всплыл день злосчастной викторины: Дариус, рассматривающий каталожные карточки, и мои отец и мать, сияющие улыбками победителей. Кем бы я тогда ни оказался — гением или посредственностью, родители все равно бы посчитали, что всему причиной именно они, а я только создание их рук или сочетание их генов. Теперь все было иначе. Мой дар пришел ко мне без их участия.