Когда сливаются реки - Петрусь Бровка

— Какой же он мужик! Он грамотнее и меня, и вас, и Паречкуса в придачу!

— Дяди, говорю, а не Паречкуса!.. И для меня он не станет лучше от того, что грамотный... Напиши ему при мне, что он чужой, что противен тебе, и отошли. Сейчас же! — настаивал Пашкевичус, стуча кулаком по столу, точно ставя точку после каждого слова.

— Я этого не сделаю...

— Ты что — любишь его?

— Я этого никому не говорила…

— Скажи, ты будешь слушаться своего отца?.. Или ты отвадишь его, или я выгоню тебя из дома! — кричал разгневанный Петрас.

Анежка заплакала тогда и, накинув на голову платок, выбежала на улицу. С тех пор отец перестал разговаривать с ней.

«Что же мне дальше делать?» — думает она, и неизвестность щемит ей сердце.

Знакомый голос отрывает ее от тяжелых дум. И вот уже светловолосая Зосите обнимает ее за шею.

— Что ты делаешь тут одна в воскресенье?

Зосите жила по соседству с Анежкой. Их небольшие садики почти смыкались, и старые груши с двух сторон словно бы протягивали друг к другу руки. Девушки были одногодками, но выглядели по-разному. Стройненькая темноволосая Анежка все еще казалась шестнадцатилетней девочкой. Зосите, наоборот, была крупной, белотелой и выглядела невестой. И хотя ей было всего семнадцать лет, некоторые женщины начинали подумывать, что она засиделась в девках. Зосите и Анежка дружили с детства. Зосите была более опытной в житейских делах, и Анежка привыкла советоваться с ней. Вот и теперь она решила ничего не скрывать от подружки.

— Куда я пойду? Ты же знаешь, что у нас случилось.

— А ты помирись-ка с отцом.

— Не могу... Я ни в чем не виновата. Отец меня оскорбил.

— Ты в самом деле любишь Алеся?

— Люблю! — решительно выпалила Анежка и покраснела.

— Он красивый парень, Анежка. Такого можно полюбить... Я думаю, по нем не одна ты вздыхаешь...

— Он хороший... Вот, если хочешь, почитай! — И она вытащила из-за кофточки письмо Алеся, завернутое в вышитый платочек.

Анежка смотрела, как Зосите читала письмо, и ожидала, как суда над своей любовью, что она скажет. Но она ничего не могла прочесть на лице подруги. И облегченно вздохнула только тогда, когда Зосите еще раз похвалила Алеся:

— Золотой парень, скажу я тебе, Анежка! А как пишет — прямо так и берет за сердце! Смотри, и я влюблюсь в него!

— У тебя Йонас есть!

— Ладно, не бойся, я своего Йонаса ни на кого не променяю, — обняла Зосите подружку. — Да к тому же Алесь и Йонас приятели... А хлопец он все-таки замечательный...

— Что же мне с отцом делать?

— А ничего! Покричит да перестанет...

— Боюсь, что нет. Вот уже больше двух недель он со мной ни слова...

— А ты напугай его... Скажи, что, если он к тебе будет так относиться, ты сама уйдешь из дома.

— А может, на самом деле, — подхватила Анежка, — мне собраться и уйти? — И она посмотрела на подружку так, будто от ее согласия зависело все.

— Хорошо ли будет? Конечно, отцовский гнев потом сменится на милость. А если нет, тоже ничего страшного. Можно уйти на строительство! Там Йонас, наша тетка Восилене и другие.

Зосите в волнении размахивала руками.

— Там хорошо, весело... Я и сама поговорю с отцом да туда же подамся.

Анежка ухватилась за эту мысль. Правда, почему бы и ей не пойти на строительство? Сразу позабылись бы домашние неприятности, да, может быть, и отец одумался бы... А кроме того — ведь там он, Алесь... Ах, как забилось ее сердце, когда она представила все это!.. Но тут же возникли и сомнения:

— А что же я там делать буду? С топором я не могу.

— Ты думаешь, что электростанцию только топорами строят! — засмеялась Зосите. — Там всякая работа найдется. А почему бы тебе не попроситься помощницей к Восилене?

— Надо подумать, — сказала Анежка, а душой уже была на долговской горе, там, где, как ей говорили, уже вовсю развертывалась работа. Там Алесь, она будет видеть его каждый день...

Зосите сумела расшевелить Анежку. Но у нее было в запасе еще одно предложение.

— А знаешь что, давай сходим в Долгое! Никто ничего не подумает — я пойду проведать Йонаса, а ты со мной... Мало ли что, может, ты по тетке Восилене соскучилась?

— Спасибо... Но я подожду отца и мать. Никогда еще не бывало, чтобы я без их разрешения куда-нибудь ходила. Хотя отец и кричит на меня, но... мне их жалко...

— Никак тебя не поймешь, — пожала плечами Зосите. — То ты жалуешься, что тебе трудно живется с ними, то боишься их обидеть...

— Я и сама не понимаю, что со мной делается.

— Может, мне поговорить с твоими родителями и уладить все дела? Даже в Долгое пойти со мною разрешат... Ты только скажи — пойдешь ты?

— Пойду, — твердо заверила Анежка.

Зосите знала, что Анежка может долго колебаться и сомневаться, но, приняв решение и дав слово, сдержит его.

Долго еще подружки обсуждали свои дела, прежде чем приступить к осуществлению намеченного плана.

Когда солнце уже повернуло с полдня и перешло на другую сторону гумна, на дворе загрохотала колымажка. Это положило конец их разговорам. Приехали родители. «Тпр-р-ру!» — не то во хмелю, не то в сердцах загудел Петрас Пашкевичус и соскочил на землю. Нет, видимо, не во хмелю, потому что, когда он являлся домой пьяный, всегда много и громко разговаривал с собою или затягивал песню. А песня у него в таких случаях была одна:

Пасигерау, кайп гайдис,О, кас мане пабайдис?Не пачос, не марчос,О, кас мане пабучос.[11]

Но сегодня этой песни не было слышно. Отец Анежки приехал в дурном настроении. Это было видно по тому, как мать быстро и молча слезла с телеги и с кулечками в руках торопливо засеменила в хату. А старик Пашкевичус отпряг коня, без всякой надобности злобно вытянул его кнутом и выгнал на пригуменье. Потом он долго копался в сене, что-то доставал там, бормоча и ругаясь про себя. Наконец, закатив телегу под навес, он остановился и посмотрел на гумно. Он был, как всегда при выездах в костел, в черном пиджаке и коричневых брюках, шея закутана самотканым серым шарфом, а на голове красовалась синяя фуражка с черным блестящим козырьком. Если бы он был в хорошем настроении, он, верно, позвал бы дочку и пошутил бы с Зосите, но сегодня только посмотрел в их сторону, отвернулся и, тяжело ступая, пошел в хату.

— Все-таки жалко мне его, — вздохнула Анежка.

А Петрас Пашкевичус и вправду был в скверном настроении. Он вошел в хату, бросил на сундук шарф и фуражку, положил на стол сверток и сел задумавшись. Даже собственная хата казалась ему сегодня какой-то чужой и немилой. Желтые стены, несмотря на солнечный день, словно бы потемнели. Зеленоватый сундук и широкий коричневый шкаф, казалось, стояли не на своих местах. Докучливо жужжала в углу муха, которую уже захватывал своими тонкими лапами паук. Пашкевичусу показалось, что вот так же его кто-то душит за горло... А старая Пашкевичене ходила тихо и поглядывала молчаливо и робко, зная, что в такие минуты лучше дать его гневу остыть. Гнев же у Пашкевичуса на этот раз не проходил долго. Пан клебонас как бы залез Петрасу в душу сегодняшней проповедью.

«Словно подглядел, что у меня дома творится!» — злился Петрас. Дочку он любил по-прежнему и уже собирался поговорить с ней, как вдруг на тебе, сегодня утром Паречкус доверительно шепнул ему, что слыхал о близких и важных переменах в жизни. «А что, если и вправду снова вернется Сметона и опять ляжет граница между нами и Долгим? Что она, с ума спятила, эта девчонка? А я ей еще приготовил подарок», — сокрушался Пашкевичус, разворачивая маленький сверток с белыми бусами, переливающимися на солнце. «Покорится, повинится — тогда и подарю, чтобы утешить», — рассуждал он про себя, покупая бусы в магазине.

Пашкевичус подошел к стене, где в деревянных рамочках висели фотографии дочери. Вот она, совсем еще маленькая, сидит в кресле, застланном ковриком. Какие у нее ласковые глазенки! А этот снимок сделан в день конфирмации в костеле — Анежка тут похожа на белого ангела... Но снимок, сделанный в этом году, раздражал Пашкевичуса: во вскинутом взгляде девушки ясно проступила неизвестная до того непокорность. Петрас кинул бусы на лавку и посмотрел на жену, потому что на этом снимке дочка показалась чем-то похожей на мать.

— Если бы в меня была, ничего этого не случилось бы! — не утерпел он.

— Да успокойся ты! Ведь ничего особенного нет. Сам себе выдумываешь беду.

— Я выдумал и того мужика, безбожника? Да?

Стук в сенцах помешал дальнейшим пререканиям.

В хату вошел запыленный Пранас Паречкус. Зачерпнув кружку, он долго и жадно пил воду. Заметив, что старики чем-то рассержены, он начал разговор:

— Устал так, что дух из тела вон!

— Где же это ты был? — нехотя поинтересовался Петрас.

— В Каролишки ходил.

— Похоже, ты туда не собирался.

— Не собирался, а потом подумал: не могу я без костела жить!