Памятник крестоносцу - Арчибалд Кронин

Ошибиться было невозможно: Стефен услышал призыв, которого так долго, так безуспешно ждал! Но он прозвучал так бесстыдно, с таким равнодушием, был настолько лишен какого-либо намека на чувство, что Стефен окаменел. Он стоял не шевелясь и смотрел на Эмми почти с отвращением. Затем, ни слова не говоря, повернулся и выбежал из амбара. Эмми не могла поверить своим глазам. Выражение ее лица изменилось. Ошеломленная, взбешенная, она вскочила на ноги.

— Слюнтяй! — крикнула она ему вдогонку. — Espece de cretin![30]

Он отошел от амбара шагов на пятьдесят, не больше, и желание снова обожгло его, еще мучительнее, еще беспощаднее, чем прежде. Ему уже было все равно, он желал ее, он должен был обладать ею во что бы то ни стало. Он вернулся в амбар.

— Эмми!.. — униженно, раболепно потянулся он к ней, слабея от страсти.

Но она была уже холодна, как лед, и тверда, как камень.

— Поди к черту, — огрызнулась она. — Придется тебе теперь подождать.

Ее взгляд сказал ему, что мольбы бесполезны, и он снова выбежал из амбара. Кусая губы, полузакрыв глаза, он шагал, не разбирая дороги. Он пережил уже немало унижений за последние недели, вечно мучимый неутоленным желанием, вечно стремясь к одному — умилостивить Эмми, снискать ее расположение. Но сейчас он был слишком глубоко уязвлен. Ему казалось, что он достиг предела унижения. Он не может, не станет больше этого терпеть.

В голове у него был еще полный сумбур, когда он добрался до стоянки цирка. Тягач должны были исправить лишь к утру, и сборы в дорогу еще не начинались. Большой балаган, совершенно пустой, стоял среди безлюдной глинистой равнины. Что-то потянуло Стефена внутрь. Сквозь отверстие в куполе светила луна, и мокрая поверхность металлического трамплина, оставленного на ночь на арене, ярко блестела в голубоватом призрачном свете. Какое-то неясное побуждение росло, крепло в истерзанной душе Стефена — стремление оправдаться перед самим собой, что-то доказать себе, подняться в собственных глазах. Он поглядел наверх — все оборудование было на месте. По телу его пробежала дрожь. Он направился к веревочной лестнице. Ноги его вязли в сырых опилках, оставляя глубокий след. Ухватившись за веревочную ступеньку, он начал медленно взбираться вверх, сильно раскачивая лестницу, так как у него не было сноровки.

Взобравшись наверх, он остановился на краю площадки. Она была совсем крошечная и так высоко над ареной — куда выше, чем казалось снизу, — что у него закружилась голова. Он зажмурил глаза и ухватился за металлическую перекладину. На какую-то секунду этот приступ головокружения совершенно парализовал его. Здесь, наверху, ветер дул, казалось, еще яростнее: он раскачивал металлическую конструкцию, надувал мокрую парусину, хлопал незакрепленным полотнищем, и от этого чувство неуверенности и страха росло. Но Стефен усилием волн привел в движение свои оцепеневшие мускулы. Стараясь не глядеть вниз, он одной рукой высвободил велосипед из зажимов и выровнял колеса, все еще крепко держась другой рукой за штангу. Затем осторожно взобрался в седло и заставил себя поглядеть вниз.

Отсюда арена выглядела неправдоподобно маленькой, она желтела где-то далеко, далеко внизу, а металлическая конструкция, на краю которой он стоял, казалась невесомой, не более устойчивой и надежной, чем шелковая трехцветная лента. Снова по телу Стефена пробежала дрожь. Он еще держался за штангу, он еще мог отступить. Страх сковал его тело. Он старался совладать с собой, победить страх. Будь что будет, но он должен это сделать.

Он затаил дыхание, потверже уселся в седле и наклонился вперед. Внезапно ему послышался приглушенный крик, почудилось, что он видит какую-то темную, казавшуюся сверху сплющенной фигуру, размахивающую руками. Если это было предостережение, то оно пришло слишком поздно. Впившись взглядом в центральную белую полосу трамплина, Стефен, призвав на помощь все свое мужество, заставил себя отпустить штангу. Какую-то долю секунды он отвесно падал вниз, затем взмыл вверх, пролетел, словно выброшенный из катапульты, по воздуху, почти в то же мгновение ощутил сильный толчок, и его на бешеной скорости вынесло из балагана и швырнуло в придорожную канаву, полную жидкой грязи.

С минуту он лежал недвижно, изумляясь тому, что все еще жив, как вдруг услышал, что кто-то бежит к нему.

— Nom tie Dieu!.. Ты что, хотел покончить с собой? — Джо-Джо, казалось, впервые был выведен из состояния апатии.

— Нет, — сказал Стефен и, пошатываясь, поднялся на ноги. — Но меня, кажется, сейчас стошнит.

— Сумасшедший идиот! Как это тебя угораздило?

— Мне захотелось поразмяться.

— Ты просто спятил! Когда я увидел тебя наверху, я думал, что все пропало.

— А что бы от этого изменилось?

Джо-Джо пристально на него поглядел.

— Брось ты это, черт побери. Пойдем выпьем.

— Ладно, — сказал Стефен и добавил: — И, пожалуйста, не рассказывай никому.

Они направились через площадь к кафе. После бокала крепкого кальвадоса у Стефена перестали дрожать руки. Он пил молча, лишь изредка перебрасываясь словом с Джо-Джо. Так они просидели в кафе до закрытия. От выпитой водки голова у Стефена отяжелела, чувства притупились. Но он уже понимал, что не достиг решительно ничего, что он не в силах отказаться от Эмми. И по-прежнему тупо ныло сердце.

10

Через две недели они прибыли в Ниццу. Этот город, в который они вступили со стороны затененных мимозами террас Ле Бометт, оказался куда обширней, чем представлялось Стефену. Английский променад, залитое солнцем взморье, банально нарядные цветочные клумбы и кричащая роскошь отелей — все имело неприятно претенциозный вид. Но цирк расположился в другом конце города, на площади Карабасель, среди лабиринта узких улочек, где тут и там, прямо под открытым небом, раскинулись небольшие рынки и повсюду стояли лотки с овощами, фруктами и несметным множеством цветов. Это был живописный, пестрый и шумный мир, полный интимного очарования парижских предместий, но согретый теплым солнцем юга.

— А здесь неплохо, верно? — Джо-Джо расправил узкие плечи, обтянутые рваной фуфайкой. — Приятно снова очутиться в этих краях.

— Тебе здесь нравится?

— Еще бы! И тебе понравится. Смотри. — Он сделал широкий жест. — Художник может увидеть много занятного на площади Карабасель.

В другое время Стефен с большим интересом обследовал бы эти кварталы. Но в нынешнем состоянии душевного напряжения и беспокойства ему было трудно работать. Все же он заставил себя выйти с альбомом на улицу и сделал несколько набросков местных жителей: старуха в белом чепце, торгующая артишоками, крестьянин с корзиной живых цыплят, рабочие, ремонтирующие дорогу… Но он делал все это без увлечения и в полдень, когда стало припекать, вернулся в свой фургон, чтобы отдохнуть перед представлением.

Вечером, склонившись над мольбертом и заканчивая последний за этот день портрет, он заметил, что какой-то человек, стоя в стороне и небрежно опершись о трость, наблюдает за его работой. Что-то в позе этого человека пробудило смутные воспоминания в душе Стефена. Он оглянулся.

— Честер!

— Как поживаешь, старина? — Гарри стянул с руки замшевую перчатку, пожал Стефену руку, рассмеялся — подкупающе и мило, как всегда. — Я слышал, что ты уехал с цирком Пэроса. Но где, скажи на милость, раздобыл ты это чудовищное одеяние?

— Я ношу его по условию контракта.

— Понятно! В качестве приманки для дикарей. Но о этом наряде, вероятно, нельзя не чувствовать себя немножко ослом?

— Я уже привык к нему. Подожди меня, я сейчас освобожусь.

Пока Стефен торопливо заканчивал портрет, Честер вынул портсигар, закурил сигарету. На нем был полотняный костюм, белые с коричневым туфли, на голове — соломенная панама. Рубашка была из натурального шелка, брюки отлично отутюжены, щегольской галстук бабочкой дополнял туалет, У Честера был вид беспечного, праздного гуляки. Лицо его покрывал густой загар.

— Я никак не могу поверить, что ты здесь, — сказал Стефен. — Хоть ты и говорил, что собираешься в Ниццу. Ты хорошо выглядишь.

— Благодарю. Да, я чувствую себя недурно.

Гарри добродушно улыбнулся, и Стефен невольно улыбнулся тоже, снова ощущая притягательную силу этого беспечного дружелюбия, которое Честер умел расточать так легко.

— Тебе, верно, повезло в рулетку.

— Да, представь себе, здорово повезло. — Честер усмехнулся. — Я дошел до ручки и поставил последние пятьдесят франков на двойное зеро. Почему? Да просто потому, что в случае проигрыша у меня был бы тот же самый ноль в квадрате. Выпало двойное зеро. Я ничего не снял со ставки. Почему? А бог его знает. Снова выходит двойное зеро. Да, черт побери, поглядел бы ты, какая это была куча больших красивых красных фишек! Я начал было их сгребать и почувствовал, что не в силах этого сделать. Что-то шептало мне в уши: попытай счастья в третий раз. Я снова поставил все. Когда колесо завертелось, я думал, что умру. И снова выпало двойное зеро. Ну, на этот раз я быстро сгреб все фишки и, не теряя времени, — к кассе. А на другой день убрался подальше от греха — в маленькую гостиницу в Вильфранш. С тех пор живу, как король. — Он взял Стефена под руку. — А теперь расскажи о себе. Как работа?