Журнал Наш Современник №12 (2004) - Журнал Наш Современник

Итак, первый вопрос: откуда Вы родом, из какого сословия, из какой семьи? Кто Ваши отец с матерью? Не зря же говорится: яблочко от яблони...

Ренат АКЧУРИН: Можно сказать и по-южному: “апельсин от апель­сина...”. Детство мое прошло в далеком и теперь уже не нашем Андижане, в потомственной учительской семье. Старший брат (он намного старше меня), хотя и стал военным, от семейной воспитательской традиции не отошёл. Сестрёнка старшая, Флорочка, стала языковедом-филологом, преподава­телем русского языка и литературы. И только я “откатился”, ушел в медицину. До меня в нашем роду врачей не было совсем.

С. К.: А как Ваша семья очутилась в Узбекистане?

Р. А.: В начале 30-х годов мои родители, выпускники педучилища, были мобилизованы на ликвидацию безграмотности в Узбекистане, где крайне требовались учителя татарского происхождения. Язык-то с узбеками общий, тюркский. Приняли их, что называется, с распростертыми объятиями. Там они и осели, там проработали всю оставшуюся жизнь.

С. К.: Узбекистан стал для них второй родиной...

Р. А.: А для меня — первой. С какой же теплотой вспоминаются те годы! Все мы жили как единая большая семья. Всё тогда было пронизано, пропи­тано взаимной приязнью, человеческим сочувствием, готовностью прийти друг другу на помощь. Если у соседки-армянки в семье несчастье — все её утешают, думают, как помочь; у соседки-еврейки радость — все у неё соби­раются, веселятся, чаи гоняют... Это было так естественно, так обы­денно — и всё теперь утеряно, к великому сожалению...

Г. Г.: По терминологии и анкетам того времени Вы — из сословия слу­жащих?

Р. А.: Формально — да. Но отец мой — выходец из крестьян, деревенский комсомолец. Как нынче модно говорить на американский манер: “self made” — “он сам себя сделал”. Не так давно побывал я в деревне, где отца ещё помнят. Встречаю почтенного старца (ему 98 лет!), он и говорит мне  улыбаясь: “Знал я твоего папашу, помню, как он бегал тут в пионерском галстуке, молодёжь поднимал. Активный был комсомолец”. Вот так слилось в его памяти и пионерское, и комсомольское представление о юном Сулеймане — беспокойном сельском активисте.

С. К.: А когда и как образовалась, проникла в Вас тяга к медицине?

Р. А.: Всего и не вспомнишь: тяга эта, как болезнь, захватывает посте­пенно. Но одно несомненно: огромное влияние оказала на меня и мой жизненный выбор женщина-врач Лилия Борисовна Ецина...

Г. Г.: Подумать только: почти мистическое совпадение!

Р. А.: Разумеется, Лилия Борисовна, старый андижанский доктор, выпускница Санкт-Петербургских высших женских медицинских курсов, никакого отношения к одному из будущих моих пациентов не имела. Где-то сразу после революции, спасаясь от голода, уехала в Среднюю Азию да там и осела — как потом и мои родители. Она действовала на меня просто гипно­ти­чески. Фантастическая, гениальная женщина! Приходила к нам, помню, садилась нога на ногу, закуривала “Беломор” ленинградской фабрики Уриц­кого. Прищурит зеленые, холодные глаза и спрашивает: “Ну-с, молодой чело­век, что у вас болит?” Это она со мной, мальчишкой, на “вы” разговари­вала! Я доверял ей и слушался ее как маму. Она ушла из жизни в возрасте 90 лет...

Потом я увлёкся трудами биофизика академика Парина — интереснейший был ученый! И, наконец, в мою жизнь, в мой духовный мир надолго вошёл академик Николай Александрович Амосов.

С. К.: Это знаменитый киевский хирург?

Р. А.: На самом-то деле он смоленский, русский парень. Просто буду­щему гениальному хирургу тогда места в столице не нашлось — он уехал в Киев и всё равно стал всесоюзно и всемирно известным. Ну, Вы знаете, как такое в жизни случается... Я счастлив, что потом был с ним знаком, и достаточно близко.

С. К.: Итак, медицина покорила учительского сына. И Вы поступили...

Р. А.: ...в Андижанский мединститут.

С. К.: И что, в Андижане, сравнительно небольшом городе, приличный “мед”?

Р. А.: Не просто приличный — хороший, добротный. Вы помните “дело врачей” после войны? Многие из них тогда оказались в Андижане. Они и организовали мединститут. Помню, когда я стал студентом, в нём было 18 профессоров, много кандидатов наук. В общем, вуз солидный не только по узбекским, но и всесоюзным масштабам. А какие роскошные лекции читались по всем буквально дисциплинам! И какая была жёсткая требова­тельность к знаниям. Вот я прислушиваюсь иногда к разговорам ординаторов и с грустью думаю: разве могло тогда в Андижане, да и вообще где-либо, быть такое — за 200 долларов купить себе экзамен по анатомии? Даже помыс­лить об этом было невозможно. И не только в Советском Союзе — в любой развитой капиталистической стране. А в “новой” России — можно, потому что до самого опасного предела девальвировано чувство ответственности. Перед людьми, перед Отечеством, перед собственной историей.

С. К.: Вы правы: это всё равно, что купить водительские права, не научив­шись ездить на машине. Трагедии неизбежны...

Р. А.: Кстати, об анатомии. У меня с этой холодной, застывшей наукой связаны самые теплые, сердечные воспоминания. “Виноват” в этом мой инсти­тутский преподаватель, профессор Мардерштейн. Он, между прочим, был доктор и медицинских, и философских наук. Сколько помню, все годы моей учёбы в институте профессор ходил в одном и том же галстуке. Какой замечательный и добрый был дед! Как любил нас, своих учеников! Он был убеждён, что если студент просто посещает его лекции, то он безусловно уже заслужил “тройку” по анатомии. Но вот за более высокую оценку надо было постараться, да еще как! У меня по анатомии “пятёрка” была. От неё ле­жал прямой путь к хирургии. Так постепенно, потихонечку всё и прои­зошло.

С. К.: Ренат Сулейманович, Ваш рассказ о себе пробуждает во мне собственные яркие воспоминания. Мой дед был известным земским врачом, в его честь в Нижегородской губернии две мемориальные доски установлены. Человек универсальных знаний и высочайшей порядочности, он был председателем суда чести на губернском уровне, организатором кафедры хирургии в Нижегородском мединституте. Мать моя тоже была врачом, дипломированным — работала в госпиталях хирургом — сперва на финской, “незнаменитой”, потом в госпиталях Великой Отечественной. Помню, читал материны медицинские книги: Войно-Ясенецкого “Гнойная хирургия”, потом какого-то очень интересного грузинского хирурга...

Р. А.: Наверное, Джанелидзе?

С. К.: Да, именно. Понимаете, других книг не было, вот я и читал про хирургию, так было интересно! Даже самому до сих пор странно, что я не стал врачом, как мои родные. Тоже “откатился” от яблони... Как и Вы от учительства родителей своих. Впрочем, как посмотреть. У Вас ведь теперь есть свои ученики, и с каждым годом их становится всё больше.

Р. А.: А разве у Вас их нет, Станислав Юрьевич? И разве не вправе мы считать Вас врачевателем душ человеческих? Журнал, который Вы столько лет возглавляете, стольким людям помог выжить, выстоять, сохранить своё духовное здоровье...

С. К.: После такого нечаянного обмена взаимными любезностями давайте-ка вернёмся к главному предмету нашей беседы. Все мы, её участники — и я, и Геннадий, и Ваш старый друг Илья, — все мы “сердечники”, все не понаслышке знаем, что такое ишемическая болезнь сердца. Как сейчас обстоит в России и в мире с сердечными заболеваниями? Правда ли, что они уже давно лидируют в качестве главной причины преждевременной смерти? Ладно, мир миром, но как бьются сердца наших соотечест­венников по сравнению, скажем, с периодом двадцати-пятнадцатилетней давности?

Р. А.: Принципиальных перемен, увы, не произошло: печальное “пер­венство” по-прежнему за сердечными заболеваниями. Но вот технологи­ческий уровень кардиологии возрос за эти годы чрезвычайно, и это дает весомые основания для больших надежд.

С. К.: Я слышал, что ещё сто лет назад считалось невозможным и аморальным даже прикасаться скальпелем к человеческому сердцу. Но Пирогов Николай Иванович, гений хирургии, — неужели и он не рисковал?

Р. А.: Нет, даже он не рисковал. Никогда. Проблему со всей остротой поставила вторая мировая война. Масса ранений в область сердца — что делать? И лучшие из лучших наших хирургов — Бакулев, Петровский, Вишневский — идут на сложнейшие, почти безнадёжные операции и прокладывают дорогу нам, пришедшим вослед. А сейчас кардиология получила прямо-таки фантастические возможности диагностики и лечения сердечно-сосудистой системы. Взять хотя бы гениальную разработку японских учёных — эхокардиографию, которая позволяет видеть сердце в трёхмерном изображении, точно определяет, какие его участки сокращаются хорошо, а какие — плохо, в каких сосудах обозначилась закупорка холестериновыми “бляшками” и т. д.