Гарабомбо-невидимка - Мануэль Скорса

– Сио, сио… – просвистели две незнакомые мошки. Конница общины готовилась к новой атаке!

Он увидел каску на голове Мелесьо Куэльяра. Продвигаясь к ним, он взглянул влево, где несколько всадников оберегали женщин и детей, и почти сразу вправо, где от Юмпака, судя по блеску оружия, шел эскадрон, чтобы отрезать отступление.

– Они, гады, убьют женщин и детей! – закричал он.

Ему ответило предсмертное ржанье, и он увидел среди камней коня по кличке Леденец. Он пошел к нему. Конь пытался скатиться на обагренную траву, где лежали Задира и Красавец. Конокрада он узнал, тот погладил его по холке. В стороне Юмпака опять стреляли. Неужели они способны убивать женщин и детей? Он снова полез на Мурмунью и ясно увидел сверху, как движется эскадрон. Он ударил ногой, как копытом. Кони отвечали ему тревожным ржаньем. Он все бил ногой. Из лощины вышли Подсолнух, Пингвин, Травка, еще какие-то кони и мулы, он их не знал.

– Что случилось? – спросила Травка.

– Солдаты убивают и жгут, подружка. Идем защищать нашу землю!

– Она не наша. Пусть защищают, если хотят, ее хозяева.

– Да их убили, Травка! – сказал Подсолнух.

– Я думала, они спят.

Тут они услышали жалобный плач, какие-то дети шли и плакали.

– Это не Ханампы? – встревожилась Травка. Ее хозяин жил рядом с Ханампой. Она знала все радости и беды, все удачи и горести этой семьи.

– Ая-я-я-яй!.. Ая-я-я-яй!.. Папеньку нашего убили. Ая-я-я-я-я-я-яй!.. Маменьку убили.

Они очень медленно шли и медленно плакали.

– Ну, это уж слишком! – вскричал Подсолнух.

– Да! – сказала Травка. – Идем! Надо на них напасть! Командуй!

– Мало нас, – сказал Подсолнух. – Позовем других!

Они заржали и забили копытами. Дети прошли. Яростное ржанье приблизилось. Вскоре собралось почти пятьдесят лошадей, все больше оседланных. Конокрад не решился спросить, где их хозяева.

– Сио, сио, сио! – просвистели три толстые мошки и одна поменьше, кажется – новый ризничий из Чинче.

Годились не все, пятнадцать были ранены. На самой вершине Гром упал. Конокрад посмотрел на лагерь, отделенный теперь от беглецов. неполными пятьюстами метрами.

– Один справлюсь! – крикнул Подсолнух и поскакал вниз.

Конокрад улюлюкал, пришпоривая Патриота. За ними, стуча копытами, неслись кони. Вихрь налетел на солдат. Те уронили от удивления автоматы. Кони, с яростным ржаньем, окружили их. Подсолнух укусил одного капрала, тот убежал, громко крича.

– Что там?

– Где?

– Вот там!

– Лошади на солдат напали.

– Сбесились! – в ужасе и гневе кричал какой-то сержант. – Бешеные!

– Сбесились или нет, стреляй!

Отряд распался надвое. Нас зажали с двух сторон. Мы спустились к дороге. Я знал все скалы, ущелья, изгибы, ручьи. Они заставили нас нести первых убитых, и мы тащили десятерых. Я посмотрел в открытое-лицо Освальдо Гусмана, казначея, оно было залито кровью. Тогда я вспомнил, как он собирал деньги: «Давайте на раненых, на передачи!..» Ты собрал себе на похороны, дон Освальдо! Было три часа. Я почувствовал что-то мокрое под пончо. Мы различили Тамбопампу.

– Это кто такие?

– Сио, сио, сио.

– Пленные из Чипипаты, полковник.

– Сио, – просвистела мошка, вся в бумажных лентах.

– Провести сквозь строй!

– Сио, – свистнула мошка, она была мне должна барана.

– Раздевайсь!

Я подумал: только жена видела тебя голым. Еще рано, еще светло. Солдаты встали двумя рядами. Какой стыд, Маседонио. в твои-то годы, и соседи увидят тебя нагишом!

Со всех сторон спускались солдаты. Я посмотрел на мертвых, сложенных у дороги. За столом сидел и пил настоящий полковник, Маррокин. Я говорю «настоящий», потому что с тех пор, как я командую конницей, меня в Чинче тоже зовут полковником. Но это неправда!

– От них не убежишь, – сказал Конокрад, кусая травинку. Стреляли все ближе.

– Дорогу перекрыли, – сказал Конокрад, припадая ухом к земле.

Гарабомбо взял под уздцы лошадь Окасо Кури и медленно, просто не вытерпишь, повел ее к хозяину.

– Слушай, Окасо!

Невысокий, морщинистый человек с изъеденными кокой губами подошел к нему, не покидая своего одиночества.

– Кури, мы живыми не уйдем, а вот этот должен пересечь горы. Понятно? Что хочешь, а помоги ему перейти через Ла-Вьюду. Любой ценой, но чтобы остался жив. – Он обернулся. – Уходи, Дон! Сам видишь, даю тебе последнюю лошадь. Она хорошая. Кури тебя переведет через пуну. – Гарабомбо засмеялся. – Он у нас вообще-то свинья, но через горы тебя переведет.

– Гарабомбо; я бы хотел…

– Не доводи меня! Садись на коня, спасайся!

Конокрад засмеялся.

– Чего ржешь, дурак?

– Вчера я долг отдал. Ох, знал бы!..

Гарабомбо повернулся к своим.

– Дороги перекрыты. Наш друг должен что-то есть. Отдайте ему все.

Они сунули руки под пончо и вынули картошку, которую там держали, чтобы не остыла.

– Перчику возьмите, – улыбнулся Конокрад.

Стреляли все ближе. Пришелец сел на коня. Даже по запаху было слышно, как он боится.

– Постой-ка, дон!

Кури и пришелец остановились. Гарабомбо долго на него смотрел.

– Вот так! – Он засмеялся. – Хотел тебя запомнить, мы уже не свидимся.

– Гарабомбо, я тебе обещаю…

– Ладно, не болтай! Ты не вернешься, дон. Попробуй спастись!

Конокрад все улыбался.

– Со мной много чего бывало, – робко сказал он. – Обо мне можно написать. – Он засмеялся. – Не забудьте скажите, что я холостой.

– Кури, ты мне жизнью ответишь, – сказал Гарабомбо.

Кури прощался с ними взглядом. Пришелец хотел обнять Гарабомбо, но тот его оттолкнул.

– Не слышишь, стреляют? Спеши, так тебя перетак!

Полковник, настоящий полковник Маррокин, спросил:

– Почему вы его так стережете?

– Он командовал у них конницей, господин полковник.

– Почему не убили сразу?

– Не знаю, господин полковник. Стреляли, стреляли, только лошадь упала.

Тут явился солдат, которого я ударил шпорой в Курупате, показал свою гадкую рану и забрызганные штаны.

– Вот что он сделал, этот гад, господин полковник!

– Обыскать!

– У него нет ни ножа, ни ружья, господин полковник.

– Как зовут?

– Мелесьо Куэльяр, сеньор.

– А «полковник» где, трам-тарам? – поправил меня сержант и хлестнул по лицу.

Пленный дернулся. Маррокина обожгла ярость, из-за этих сволочей его ребята даже не завтракали! Помещики обещали и еду, и коней. А где кони, где еда? Тоже хорошие гады! Сумерки метались в пламени хижин. Спокойствие пленного выводило полковника из себя. Пленный этот был крепкий, лицо открытое, глаза большие, кожа очень светлая. Ни ростом, ни цветом он не походил на общинника.

– Разоблачайся!

Пленный не понял.

– Раздевайся, гад! – перевел сержант и снова хлестнул его по лицу.

Пленный снял рубаху, остался в грязной сорочке. Она облепила его на ветру, как статую.

– Штаны снимай!

Мелесьо Куэльяр смутился и посмотрел на полковника.

– Живо, живо! Пошевеливайся!

Он снял дешевые черные штаны, снял носки, остался голым. Когда он нагнулся, чтобы все сложить, выпали три монеты, две грязных, одна новая. Солнце засверкало на новой, стреляли все ближе.

– Ремень! – попросил полковник.

Сержант снял с себя портупею. Полковник подошел к пленному. Ветер выл. Мелесьо Куэльяр умирал со стыда. Полковник размахнулся. Пленный согнулся вдвое. Второй удар оставил на спине лиловую борозду, третий обжег живот, четвертый – шею, пятый – плечи, шестой и седьмой неспешно повторили предыдущие, восьмой и девятый предпочли грудь. Начиная с десятого он ничего не чувствовал. Кровь текла по его груди, по животу, по бедрам. Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать!

– Будешь знать, как нападать на армию! – крикнул, задыхаясь, Маррокин. Санитар поднес ему баллон с кислородом. Солдаты удивлялись. В его годы, на высоте 5000 метров! Вот это командир! Куэльяр открыл глаза. Горизонт качался. В траве мерцали монеты. Три соля как-никак! Они ему были нужны. Он нагнулся и взял один. Ноги у него подкосились, он упал на колени и пополз к другим двум. Тогда его пнули в бок, и в грудь, и еще, и еще.

– Нет, какой цинизм! Какое бесстыдство! Дикари вонючие! Их бьешь, а они о деньгах думают! Из-за этих гадов гибнет Перу! Всех бы их расстрелять, сукиных детей!

Полковник Маррокин бил ногами безжизненное тело.

– Успокойтесь, господин полковник! Тут мало воздуху!

– Эти гады никогда ничего не поймут. Ни добром, ни злом. Это наша гангрена. Я бы их… – Майор Рейносо остановился, хватая воздух. – А, чертова высота! Чипипата на проводе, господин полковник! – сказал он, хмурясь. Новости были плохие.

– Сио, – свистнула мошка, которую, говорят, любила моя кума Мечита.

– Сио, сио, сио, – свистнули три мошки из Гарапаты.

Наконец он понял! Он умрет в Гапарине! Ярость грязной водой хлынула в его сердце. Зачем они жгут и убивают? Скотокрад посмотрел на мертвую Сульписию: она лежала в луже крови, но смерть не изгнала кротости из ее открытых глаз. Наконец он понял весть! Он ведь и это видел: ехал во сне по пуне, совсем такой же, даже страшно, и вдруг показалось селенье, где река – как в Янауанке, дома – как в Янакоче, площадь – как в Мичивилке, жители – как в Тапуке. Чтобы убедиться, он пришпорил коня, но, словно он нес проклятье, и люди, и скот, и дома куда-то укатились. Хуже того: земля стала, как сито, вся в дырках, а из них повалило пламя. Он похолодел, словно труп, и понял, что ему не унять пламя, питающее пламя. В полном ужасе он попытался затушить его своим пончо. Земля быстро замерзала. Пламя убегало! Когда он проснулся, руки у него были опалены.