Улица Венеалме (СИ) - Иолич Ася

– Мне встречались мальчишки, которые побирались.

– Их обычно гоняют стражники, потому что попрошайки нарушают общественный порядок. Некоторых детей не успевают подобрать... Зимой бывают холодные ночи. Я не знаю, что милосерднее для младенца.

– Этот кусочек мозаики не просто чёрный. Он как вечная ночь, и я не вижу луча солнца.

– Прости меня, Айи. Я не хотел.

– Не ты это придумал. Но почему девушек осуждают, если это было не по их воле?

– Тут ты тоже была права. Их осуждают за то, что они вышли из дома в неположенный час, или двигались чересчур откровенно, или платье было вызывающе ярким, или они посмотрели слишком дерзко, или сказали что-то, что пробудило в мужчине звериную похоть. Поэтому женщины по традиции ходят везде не по одиночке, не выпускают дочерей на улицу и сами остаются в комнатах.

– Это лишено всякого смысла. Если продолжать эту цепочку рассуждений, то запирать нужно того, кто может накуролесить, превратившись в зверя от чьих-то слов! Почему бы тогда этим мужчинам не запереть себя в комнатах, чтобы не натворить дел, если все знают, что в них так легко просыпается... этот зверь? А бешеных лис мы вообще отстреливали!

– У меня нет ответа на этот вопрос, Айи. Ты кипишь.

– Эта беседа пробудила зверя во мне.

– Я вижу. Твои брови настолько лютые, что похожи на два смертоносных клинка. Я не хотел, чтобы наше прощание проходило так.

– Не понимаю, как наш разговор пришёл сюда. Конда, мне жаль. Тебе сейчас явно не весело со мной. Мне надо учиться помалкивать. Я не умею вовремя замолчать. Давай полежим так немного, и мне станет легче. А потом ты отвлечёшь меня от этого разговора, и, прошу тебя, не сдерживайся.

– Если ты нуждаешься в этом. Но тут всё слышно.

– Твоя ладонь достаточно широкая. Мне иногда очень не хватает её, когда я беседую с юными кирьями о некоторых вещах.

Длинный мех волосатого одеяла хранил лёгкий запах лимонных корок и дыма костров, которым он пропитался во время ночёвок в лесу, холмах, степи и тростниковых зарослях и рощах Фадо, а ещё запах купресы, смолистой дымной стружки, перца, трав и кожи. Аяна открыла глаза, почувствовала под пальцами его песочно-коричневатые жёсткие пряди и словно окунулась в прошлое, вернувшись в каждую ночь своего пути по отдельности и во все вместе взятые.

– М-м? – сонно спросил Конда. – М?

– Скоро рассветёт.

– Уже?

– Где твои часы? Который час?

– Я не беру их, когда иду к тебе. Твой кипящий шторм отбушевал?

– Ты сдерживался.

– Я не зверь. Посмотри мне в глаза. Я не сделаю ничего, что может навредить тебе. Я скорее наврежу себе, чем позволю такое.

– Я люблю тебя больше жизни, Конда.

Она смотрела в его глаза во мраке, потом прижалась к нему, заворачиваясь краем одеяла.

– Ты замёрзла?

– Немного. Ты не опоздаешь?

– Нет. Я поеду на Кестане.

– Там есть конюшня?

– Да. Как раз для таких вот случаев. Хотя надо бы, конечно, разбудить Арчелла. Ладно, пусть спит. Хочешь, я согрею тебя?

– Очень. Только нежно.

Аяна подняла руки и гладила его по бровям, крыльям носа, уголкам губ, висками и ушам, шраму на скуле, запоминая пальцами черты, усердно вдыхая запах его кожи, пока он не сморщился.

– Щекотно?

– Да. Немного. Иди сюда. Ты недостаточно близко, чтобы согреться.

Небо светлело, гася звёзды, заливаясь желтоватым заревом всё выше, подсвечивая разгорающимся пламенем отрывистые, словно вздохи во тьме, облака.

Конда поцеловал её ещё раз и улыбнулся.

– Я пошёл, – сказал он.

Стол скрипнул, и Аяна завернулась в волосатое одеяло, пытаясь отогреть снова вдруг леденеющие пальцы, скручивая его вокруг себя, как гусеницы скручивают листья, создавая непроницаемый кокон, отгораживающий их от окружающего мира, в ожидании чудесного превращения в лёгкое окрылённое существо.

27. Десять лично от кира

– Арчелл, я сегодня ухожу на весь день. Заберёшь меня вечером от Иллиры?

Арчелл посмотрел на неё с таким выражением скорби на лице, что Аяне стало неловко.

– А может, как в прошлый раз? – спросил он. – Ты сама, а я сам?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Кир вроде сказал тебе помогать мне, если потребуется.

– Да что ж ты за заноза такая, – жалобно проговорил Арчелл. – Откуда ж ты такая взялась-то, как репей, прицепилась? Как вы появились с братом, так просто одна сплошная головная боль... Сколько же с вами мороки... Как шило в... Туда слетай, сюда метнись, за этим сгоняй... Надоело, спасу нет! Ох, чтоб вас...

– Арч, а сколько тебе платят? – прищурилась Аяна весело, отпивая глоток из чашки с горячим ачте. – Ты, как я поняла, достаточно получаешь, чтобы не жаловаться.

– А тебе?

– Я первая спросила.

– Пять от дома и ещё десять лично от кира.

– Так ты у нас как сыр в масле катаешься, м?

– А ты?

– Шесть. За пятнадцать золотых в месяц ты ещё ноешь? Ты, похоже, заж... заелся, Арч. У вас тут и правда неплохо платят. С таким жалованьем ты быстро накопишь и на дом, и на семью.

– Ещё бы поспать дали, – буркнул Арчелл. – Какой дом и семья, если я всё время мотаюсь? Зачем мне дом? Я в седле сплю.

– Да что же ты такое делаешь ночами?

Арчелл угрюмо нахмурился. Видно было, что он изо всех сил сдерживается, чтобы не излить душу в ответ на сочувственное восклицание Аяны, и ей стало его откровенно жаль.

– Ладно. Ты связан клятвой, я понимаю. Слушай, а если бы я, например, была связана такой же клятвой, могла бы я рассказать о ней кому-то?

– Только по согласию второй стороны, – сказал Арчелл с облегчением от того, что хоть что-то может сказать. – Иначе никак.

– Понятно. Отвезёшь меня к Иллире?

Арчелл закатил глаза.

– Десять лично от кира, – напомнила Аяна, вызвав на его лице гримасу горького сожаления о сказанном ранее. – И он оставил распоряжение помогать мне.

Ярвилл правил коляской, которую несла к городу крепкая рыжая белоногая лошадка, а Арчелл сидел внутри, рядом с Аяной, привалившись к борту и пытаясь не заснуть. Аяна сидела, прикусив губу и пряча улыбку, потому что ему это удавалось откровенно плохо, и больше всего он сейчас напоминал Кимата, который в очередной раз пытался бороться со сном и так же в очередной раз проигрывал в этой борьбе.

Наконец веки Арчелла сомкнулись. Аяна покосилась на него осторожно, потом повернулась, рассматривая вблизи, при свете дня. Волнистые тёмные волосы до плеч, светлый загар, несколько небольших оспин на лбу и щеках, тонкий короткий шрам, белеющий на щеке у уха, тёмные брови, не очень длинные, крупный нос с выступающими ниже переносицы хрящиками, большие, слегка находящие друг на друга передние зубы, обнажённые бессильно, сонно приоткрытыми губами. Она с интересом разглядывала его довольно симпатичное лицо, которое во сне растеряло своё удручённое, недовольное выражение, его слегка потёртую синюю форменную ливрею, которая, впрочем, выглядела получше её прежнего зелёного костюма, слегка несвежий воротник рубашки на загорелой немытой шее, крупные худые узловатые пальцы с прямоугольными ногтями. Харвилл как-то сказал, что камьеры не бывают толстыми, и Арчелл всем своим видом подтверждал эти слова.

Она погрызла губу, размышляя, можно ли судить о кире по его камьеру, но быстро сдалась. Она видела Арчелла выспавшимся и чистым в день свадьбы Гелиэр, и этот Арчелл, измотанный, спящий, открыв рот, на жестковатом сиденье экипажа под мерный перестук подков, сильно отличался от того, сытого, довольного. По каким же поручениям Конда гоняет его? Хотя, наверное, одни эти перегоны Кестана и Ташты чего стоят. Аяна весело нахмурилась. Десяти золотых в месяц они стоят, чего-чего! Ну надо же... Пятнадцать золотых в месяц!

– Приехали, – сказал Ярвилл, останавливая белоногую лошадку за два дома до лавки Черилла. – Капойо, выходишь?

– Спасибо, Ярвилл, – сказала Аяна, выпрыгивая на мостовую. – Там Арч заснул. Он говорил, ему вроде как в порт надо, лошадь какую-то забрать. Заедешь по дороге?