Золотые россыпи (Чекисты в Париже) - Владимир Винниченко

— Ты думаешь, он хочет продать нас большевикам?

— А чёрт его знает, чего он хочет!

— Думаю, если б Крук этого хотел, он вёл бы себя иначе, не вызывая подозрений. Может, действительно так считает. Потому что, если вдуматься, то ведь и правда, Мик…

Мик швыряет шляпу на постель.

— Ну вот, и ты туда же! «Правда, правда»! Моя идея выше и больше всех государств и народов. Плевал я на всякие ваши морали! И по каким бы там причинам не собирался Крук проваливать дело, я заткну ему глотку! Простите, я тоже не стану церемониться! Подумаешь, опомнился, посетили его мысли о народном добре, Кажется, даже банк хочет ликвидировать. Делами уже не занимается, лежит дома и читает авантюрные романы и книжки о путешествиях. Со всеми женщинами своими порвал! Просто в святые подался, паршивец. Знаем мы этих святых и божьих. Ну, Леська, не задерживайся. Быстренько.

Леся вздыхает, тяжело поднимается, молча кивает и идёт к двери.

— И сразу же извести меня, как вернёшься из тюрьмы!

Леся, не оглядываясь, кивает и выходит.

Улыбаясь празднично, совсем по-весеннему, Леся открывает дверь и входит в прихожую. Обед закончился. Заатлантики — конский топот, гогот и шум — поднимаются по лестнице. Через полуоткрытую дверь салона в углу видны Соня и Загайкевич. Лица какие-то озабоченные, о чём-то тихо, но горячо и серьёзно говорят. О чём белорус Загайкевич может так интимно и заинтересованно беседовать с чекисткой Соней?

По лестнице сбегает Свистун. И у этого лицо какое-то не своё: на нём непривычная ошеломлённость. Увидев Лесю, Свистун бросается к ней.

— Ах, как славно, что вы пришли! Ещё не обедали?

— Я была за городом. Чудесно там! Весна идёт, господин Свистун!

Но господину Свистуну не до весенних настроений. Это очень хорошо, что Ольга Ивановна пообедала. Он сейчас расскажет ей крайне интересную историю. Что-то непонятное, необыкновенное, просто невероятное!

Весенняя Лесина улыбка начинает гаснуть.

— В чём дело?

А в том, что господин Кавуненко сейчас уезжает из пансиона. Заявил хозяйке, что платит за неделю вперёд, и пошёл складывать вещи. Даже не спустился к обеду.

— Почему так?

Свистун растерянно пожимает плечами.

— А кто его знает! Неизвестно. Правда, я догадываюсь: он поссорился с госпожой Кузнецовой. Ну, да ладно. Но чем же провинился я? Что же это действительно такое? Дал мне сто франков, и всё. А у меня счёт за пансион около четырёхсот!

Леся осторожно вставляет:

— Расплатиться должен был господин Кавуненко?

— Ну, разумеется! Он знал, что у меня нет своих денег, когда звал из Берлина в Париж. Я мог прекрасно жить в Берлине, прекрасно, даже с шиком. Мне, говорит, больше вериги не нужны. Какие вериги? При чём тут какие-то вериги?

— Так он сказал? Точно?

— Этими словами. И никаких объяснений. Значит, я что, был для него веригами, или как? Я буду протестовать! Это нахальство и подлость. Или… побеседуйте вы с ним, Ольга Ивановна. Может, он вас постыдится. Он очень-очень вас уважает. Я попросил бы госпожу Кузнецову, так он как раз из-за неё и уезжает.

— А куда именно?

— А я знаю? Никому не говорит нового адреса. Нарочно, разумеется. Может, совсем уберётся из Парижа. Идиот какой-то! Вообще я никогда не видел его таким, как сегодня. Грубый, нахальный бандит, да и только!

Действительно, если судить по лицу этого бедняги, должно было произойти что-то и впрямь невероятное: нет и тени былой самоуверенности, комичного превосходства и способности проходить через людей, «как сквозь туман». Прыщики и носик жалко покраснели, часто моргают жёлтые ресницы.

— Хорошо, я поговорю с господином Кавуненко, хотя никакой надежды, что решение его изменится. Оно, видимо, на чём-то основано.

Свистун горячо взмахивает обеими ручками:

— Да абсолютно ни на чём! Вчера вечером он был таким, как всегда. Ну, что могло случиться за ночь? Поссорился с госпожой Кузнецовой — вот и все основания.

— Она отвергла его ухаживания, да?

Свистун оглядывается и понижает голос.

— Я точно не знаю. Госпожа Кузнецова тоже очень взволнована. Они пришли откуда-то вместе, оба чем-то обеспокоенные.

— Ну, ладно. Подождите здесь. Попробую поговорить. Что-нибудь да прояснится.

И Леся, снова накинув на лицо, на всю фигуру весеннюю бодрость, легко взбегает по лестнице на свой этаж.

Но посреди коридора останавливается, хватается за сердце и какое-то мгновение стоит неподвижно. Потом ещё энергичнее подходит к двери Гунявого и стучит:

— Господин Кавуненко! Можно вас увидеть?

К двери, не торопясь, приближаются лёгкие мужские шаги. Щёлкает ключ, и дверь открывается.

Действительно, какое-то совершенно другое лицо: глаза не удивлённые и вроде бы даже не круглые. Похоже, куда-то девалась и припухлость лица. Жёсткость, сухость.

Стоит на пороге, не намереваясь, видимо, пригласить её в комнату.

— Чем могу служить?

Леся делает вид, что не замечает ни явных изменений в нём, ни этого, почти враждебного тона.

— Ах, как хорошо, что застала вас дома! Мне нужно поговорить с вами.

Гунявый щурит глаза и ровным, сухим голосом произносит:

— Простите, сударыня, я укладываю вещи и очень спешу.

— Вы укладываете вещи? Уезжаете, что ли?

— Да, я уезжаю.

— Вот так неожиданность! А я привезла вам интересную вещь. Если ничего не имеете против, прошу ко мне.

И она так весело, лукаво и многообещающе смотрит на него, слегка склонив голову на плечо, что Гунявый хмурится и бормочет:

— К сожалению, я занят. Простите, не могу.

— Но ведь на минутку, господин Кавуненко! Бог с вами! Речь идёт о том господине, которого вы хотели сегодня видеть.

Гунявый остро взглядывает на неё, какое-то время колеблется и выходит из своей комнаты. Ключ из двери вынимает и запирает дверь снаружи.

Леся входит к себе, легко снимает шляпку, закрывает окно, поправляет причёску перед зеркалом. В комнате сладко и нежно пахнет мимозой, свежим воздухом, чистотой.

Гунявый, как-то жёстко втянув губы, неподвижно, терпеливо стоит у стены и ждёт. Глаза опущены.

— Да что с вами, господин Кавуненко? Я не узнаю вас. Почему вы такой?

— Простите, но я хотел бы посмотреть на эту… вещь.

— Сейчас.

Леся медленно вынимает из сумки бумажку, разворачивает и подносит к лицу Гунявого.

— Читайте. Разрешение, выданное господину Кавуненко на свидание с арестованным господином Мазуном.

Гунявый, не веря, пробегает глазами текст. Возвращается к началу, снова читает, смотрит на печати, подпись, дату. И поражённо, с искрами радости в снова округлившихся глазах смотрит на Лесю.

— Каким образом?

Леся весело складывает бумажку.

— Очень простым. У меня есть один хороший знакомый, депутат-француз. Я и обратилась к нему. Рассказала, что мне было известно о вас и господине Мазуне, попросила оказать мне маленькую услугу. Как вы сами понимаете, это было нелегко, до следствия и так далее. Но в конце концов повезло. Вы можете сегодня в любое время увидеть Мазуна. Правда же, интересная вещь?

Гунявый, как когда-то в кофейне, закрывает лицо руками. Леся тихо отходит в сторону, делая вид, что кладёт сумочку на стол. Наконец Гунявый медленно опускает руки и влажными, по-прежнему виновато-униженными глазами смотрит на Лесю.

— Я так грубо обошёлся с вами сегодня…

— Со мной? Когда? Ах, вас так взволновала наша неудача! Ну, что за глупости! Я была в таком же состоянии и просто ничего не заметила. Ну. когда хотите поехать в тюрьму? Только вынуждена предупредить вас об одном неприятном обстоятельстве. Дело в том, что это разрешение выдано под мою личную ответственность (вас же никто не знает). Я поручилась за вас и обязалась поехать вместе с вами. Не боитесь, меня не будет во время вашего свидания с господином Мазуном. Так что придётся вам ещё немного потерпеть моё общество.

Гунявый глубоко, всею грудью набирает воздух, хочет что-то сказать, но останавливает себя и тихим, гнусавым голосом говорит в пол:

— Лучше я ничего не отвечу на ваши последние слова. Но… но, если позволите, я хотел бы спросить: почему вы… помогаете мне? Что вам до меня?

Леся улыбается просто, ясно, чуть удивлённо.

— Вы симпатичный человек, и у меня есть возможность помочь вам. Что здесь такого?

Гунявый с болью вертит головой.

— Не надо так говорить обо мне, не надо. Вы помните, что я однажды сказал вам в кофейне?

— Помню. Но я с вами не согласна. У меня есть собственные уши, глаза, ум и способность понимать людей. И, простите, сударь, я прислушиваюсь к ним больше, чем к несправедливым наветам. Вот и всё.

Гунявый прикусывает губу. Кажется, он обдумывает, что делать дальше. Наконец, не поднимая головы, глухо произносит:

— Собственно, я должен был бы отказаться от вашей услуги. Но… это свидание так важно для меня, что я бессилен. Я не благодарю, потому что вы не знаете, сколь велика ваша помощь. Нет таких слов, которые могли бы определить её… Но я должен, я обязан сказать вам, что не заслуживаю и тысячной доли такой помощи и внимания.