Золотые россыпи (Чекисты в Париже) - Владимир Винниченко

Леся улыбается:

— Эх, вы! А ещё режиссёр! Это же очень ловкий ход с моей стороны. Неужели не понимаете?

Чтоб Финкель чего-то не понял? Он на короткий миг застывает, уставившись перед собой круглыми глазами, и сразу же встряхивается — всё ясно.

— Вы правы! Психологически очень точно. Я не посмотрел на дело с этой стороны. Меня рассердил сам факт. А так вы совершенно правы. Кланяюсь и склоняюсь, драгоценная вы моя!

Он даже наклоняется и целует Лесе руку.

В прихожей энергично и часто звонит гонг.

— Так вот, Нина Наумовна, вы возьмёте такси и поедете по этому адресу. Предупреждаю вас: сам я об этих людях ничего не знаю, никогда не видел их. Получил информацию, что вся семья бедствует. Так это или нет. мне ничего не известно. Хотелось бы проверить. Даю вам пятьсот франков. Вы сами должны сориентироваться и решить, сколько им дать — сто. двести или все пятьсот. Разумеется, ни своего, ни моего имени не называть.

Нина озабоченно, по-детски серьёзно нахмурив брови, берёт адрес и деньги, прячет их в сумочку. Она время от времени поглядывает на Крука не то пытливым, не то непонимающим взглядом. Но лицо патрона сегодня такое сонно-важное, вид такой официальный, что она не осмеливается ни о чём спросить. Твёрдо ставя ножки, молча выходит из кабинета, крепко прижав к бедру руку с сумочкой.

Крук откидывается на спинку кресла и закрывает глаза. Ну, разумеется, давать этой девочке вчерашнее письмо — нелепость. Это европейское перекати-поле, эмигрантский цыганёнок, выросший в условиях нищеты, рвачества, переездов и дешёвых развлечений, — он поедет в Бразилию работать? Только такой сентиментальный остолоп, как он, да и то в припадке меланхолии, мог хоть на секунду допустить такую чушь.

И, конечно, чтобы изобразить себя перед ним доброй и чуткой, она отдаст этой семье все пятьсот франков. Никакого интереса к поручению, никакой попытки сориентироваться в ситуации не проявит. Что она, в дансинг может пойти с этой семьёй? Какой ей интерес?

Да и сама эта мысль — что-то проверить в ней таким образом — глупа и неуместна. Только удивил бедную девочку: с чего это вдруг на патрона напала такая чуткость?

Солнце мягко лежит на опущенных веках. Вспоминаются ранние весенние дни, когда так хотелось посидеть на солнце, когда дома, на Украине, на подгнивших заборах высыпают красные букашки, и пахнет, пахнет земля. Интересно, в Бразилии так же. как и во всей Европе, земля не пахнет весной?

Крук всё чаще и чаще посматривает на часы, даже во время телефонных разговоров и распоряжений.

Наконец Нина входит в кабинет, так же при каждом шаге выставляя тугие, точёные ножки. Но сумку уже не держит крепко. Значит, всё отдала. Разумеется. На тугих, смуглых щёчках румянец. Но это не от волнения, а от езды в авто, от солнца, ветра.

Крук держит вытянутые руки на столе, опершись на локти и глядя в бумаги. Выпуклые глаза прикрыты веками, негритянские губы сложены холодно, жёстко. Он взглядывает на Нину и продолжает читать — какое-то там незначительное дело не может отвлечь его внимание от важной бумаги.

Нина тихонько садится на свой стул, положив сумочку не на обычное место в углу, а возле себя. Значит, хочет отдать расписку.

— Нина Наумовна, вчерашняя корреспонденция отослана?

— Вся, Прокоп Панасович.

— Ум-гу!…

И снова углубляется в чтение. Нина шелестит бумагой, готовит машинку к работе. Крук откладывает бумаги в сторону.

— Так. Хорошо. Ну, Нина Наумовна, что вы можете сказать?

Нина Наумовна сразу же встаёт, берёт свою кокетливую сумочку и подходит к столу.

— Садитесь и рассказывайте.

Нина садится и твёрдо смотрит Круку в глаза.

— Я ничего им не дала, Прокоп Панасович.

— О??

— Никакой семьи, детей нет. Там трое молодых людей. Одна женщина и двое мужчин. Я сначала расспросила всё у консьержки, а потом, чтобы проверить её в лавочке и прачечной. Все говорят, что эти люди — пьяницы. Бывшие офицеры царской армии. Женщина — любовница их обоих.

(Никакого замешательства или неловкости — точный деловой доклад, и ничего больше).

— Я застала их всех троих. Они только что встали. Один их них симпатичный, он судя по всему болен. Страшно кашлял, наверное, туберкулёз. Но ни женщина, ни второй жилец не обращали на кашель никакого внимания. Тогда я и решила ничего не давать. Они сразу пропили бы всё, и ему стало бы ещё хуже. И вообще, считаю, такой способ помогать — неправилен. Можете меня ругать. Это всё.

— Что же вы им сказали? Кто вы, зачем пришли?

— Я сказала, что разыскиваю брата, офицера, что мне говорили, будто они могут дать мне информацию. Они были очень вежливы, но, конечно, ничего сообщить не могли. Вот деньги.

Нина вынимает их из сумочки и кладёт на стол.

Крук сидит с опущенными глазами.

— Гм! Так вы полагаете, что такой способ помогать — плох? А какой же, по-вашему, лучше?

Нина холодно и независимо поднимает голову.

— По-моему, надо дать этим людям работу.

— Да? Работу любит не каждый.

— Не любит, не нужно. Его дело.

Крук внимательно смотрит на Нину и снова опускает глаза. Помолчав, он со странной улыбкой говорит:

— Маленький пример. Мой близкий приятель полюбил молодую девушку. Он богат, она очень бедна, где-то служит. Он предложил ей работу: поехать с ним (став женой, разумеется) в Бразилию, купить клочок земли и обрабатывать вместе. Отказалась. Вот и вся работа.

Нина делает гримаску.

— Это совсем другое дело. Если она его не любит, не стоит выходить замуж ради работы…

— А если б любила, то, по вашему мнению, следует ей принимать это предложение?

Нина неохотно пожимает плечами.

— Я её не знаю и ничего сказать не могу.

Круку хочется спросить: «А вы сами поехали бы?» — но почему-то становится тоскливо и неловко.

Нина, подождав немного, официально спрашивает:

— Я могу, Прокоп Панасович, заняться своей работой?

— Да, можете. Благодарю за выполненное поручение.

Нина отходит и уже смело шелестит бумагой и постукивает машинкой. А Крук мрачно и сонно подвигает к себе чистый листок и начинает рисовать домики с рвущимся из труб дымом, похожим на веники.

Натягивая перчатку, Леся выходит из пансиона. Небо молодое, с бодрящей голубизной. Колкая свежесть касается щёк. Солнце вверху, за домом, а в Люксембургском саду оно будет над головой.

И вдруг Леся видит в нескольких шагах перед собою высокую, плечистую фигуру. Один, без собаки. А по другую сторону улицы знакомая фигурка детектива.

Леся прибавляет шаг и окликает Гунявого. Он оглядывается и. узнав Лесю, заметно смущается, спешит ей навстречу.

— Простите, пожалуйста, я остановила вас. Просто хотелось пройтись с вами вместе. Вы ничего не имеете против?

Он не то кисло, не то болезненно улыбается, но испуганно заверяет, что страшно рад такой чести. И становится рядом с Лесей, придерживая свой широкий шаг.

— Хотите дойти со мной до Люксембургского сада? Там теперь чудесно. Весна начинается! Вы чувствуете?

Боже, какое вблизи усталое, осунувшееся лицо! Он наверняка много пьёт. И эти его вечерние разговоры с собакой, они, наверное, тоже спьяну.

— Ну, как ваша собачка? Ей лучше?

Вопрос этот смущает его. Явно не верит, что она может интересоваться состоянием какой-то паршивой сучки.

— Да, лучше. Спасибо… Или это… Простите, один вопрос, Ольга Ивановна… Зачем вы сказали, что она — породистая?

Леся, смеясь, пожимает плечами.

— Ах, господи! Ну, просто затем, чтобы хозяйка не чинила вам препятствий. А, может, она и действительно породистая. Вы как думаете?

Гунявый смотрит себе под ноги, словно для того, чтобы идти вровень с Лесей.

— Нет, она не породистая. Из самых простых.

И молчит, думая о чём-то своём.

Вот уже и Сен-Мишель. Солнце греет жёлтым светом голые ещё ветки Люксембургского сада.

И вдруг Леся увидела, как Гунявый качнулся вперёд, будто его неожиданно толкнули в спину, и на всю улицу ошалело завопил:

— Петренко! Петренко!

Оставив Лесю, он бросается наперерез какому-то господину, который направляется из кофейни к автомобилю. Рядом с господином — шикарно одетая дама с ярко накрашенными губами.

Не только этот господин, но и все прохожие поворачивают головы на крик. Однако, увидев Гунявого и, очевидно, узнав его. он не только не останавливается, но ускоряет шаг и почти подбегает к авто. Торопливо открыв дверцу и бросив несколько слов шофёру, вталкивает даму в авто и заносит ногу на ступеньку.

В это мгновение Гунявый хватает его за локоть и что-то говорит. Но Петренко, выдернув локоть, стремительно втискивается в автомобиль, бросает какие-то слова прямо в лицо Гунявому, насмешливо ощерив красивые мелкие зубы. Авто уже на середине улицы.

Гунявый (видимо, ошеломлённый таким поведением господина) бросается к такси, что-то кричит шофёру и лихорадочно забирается внутрь, высунув голову в окошко и следя за автомобилем Петренко.