Летучие бурлаки (сборник) - Захар Прилепин

Завтрака и ужина у нас нет. На завтрак — сборы в школу, на ужин — уроки.

Её стрессы касаются в общем и целом только здоровья детей — а они, слава богу, всерьёз не огорчали нас в последние пятнадцать лет. Женщина, пытающаяся нагнать свою судьбу, переживает куда больше. Они ещё и курят очень часто. Очень часто и очень много. Мать четырёх детей не может себе позволить таких вольностей, сами понимаете.

Её жизненный график строг, как офицерская форма, — моя любимая стремится сделать все дела к 21:00 и немедленно лечь спать, потому что в 6:30 у неё подъём.

График удаётся выдержать не всегда, но тем не менее.

Ничего не держит человека в должном тонусе так хорошо, как постоянство, смирение и дисциплина.

Наконец, мы любим друг друга.

Во всех смыслах.

Любим и работаем над собою, а также друг над другом.

Да-да-да, осознавая, что любовь — это не дар, а труд, и ещё какой труд: непрестанный, ежедневный, послаблений не предполагающий.

Впрочем, моя любовь даётся мне гораздо проще — она же красивая, моя жена. Красивая и молодая. Этот мой многодетный, коротко стриженный подросток, брюнетка со вполне себе престижными формами.

…ещё её однажды приняли за мою дочь.

Хотя я вроде тоже нормально выгляжу.

Надо, наверное, поменьше ходить с друзьями в модные московские заведения.

Убить в себе актёра

Все мы смотрим кино и любим читать всякие глупости про артистов. Вроде давно уже понятно, что ничего такого необычайного не прочитаем, а всё равно тянет.

Одновременно с этим каждый второй из нас уверен, что работа артиста — сущая ерунда, и хлеб свой они едят едва ли не даром.

Если вы вдруг в этом не уверены, то вы тогда каждый первый, а второй — это как раз я.

По крайней мере, до недавнего времени я именно так и думал: актёрская жизнь — это поедание сливок, бесконечные фотосессии и раздача интервью, полных многозначительных банальностей.

Ладно там ещё театр — это куда ни шло: во-первых, в театре надо запоминать огромный текст, во-вторых, такая толпа на тебя смотрит, и если ошибёшься — все заметят, позорище какое!

Другое дело — кино.

Текст можно выучить за десять минут перед сценой, а облажаться совсем не страшно — ну, режиссёр обругает, а вообще на съёмочной площадке все свои, так что пожурят и простят.

В кино я попал совершенно случайно. Мне уже несколько раз предлагали что-то там сыграть, но, прекрасно зная, что никакой природной склонности у меня к лицедейству нет, я немедленно и без раздумий отказывался.

Когда позвонили в очередной раз, и потом ещё несколько раз (я всё не брал трубку), мы с детьми, женою и большой собакой находились в деревне.

Чтоб поговорить по телефону, который в тех местах обычно еле ловит, мне пришлось встать из-за обеденного стола, выйти на улицу и пройти до ближайшего, самого крупного в деревне столба — мобильный более-менее включался только там.

— Чего хотим? — спросил я у телефона, перенабрав.

Мне вкратце изложили суть дела: снимается сериал, хотели бы меня видеть в одной из ролей.

— Да ну, нет, — отмахнулся я.

— Вы всё-таки подумайте, — сказали мне, но я уже отключился.

Вернулся за стол, жена спрашивает:

— Чего там?

— Да вот опять в кино предлагали сниматься.

Тут и возникли непредвиденные факторы. Дело в том, что, когда мне предлагали сниматься в прошлый раз, дети мои были ещё не столь взрослы и убедительны, мало того, возможно, их было на одного-двух меньше.

А тут все четыре как закричат:

— Папа, снимись в кино!

Почему-то им показалось это очень нужным и важным.

Я опять отмахнулся, но они не отставали.

За обедом не отставали, за ужином, и на следующее утро тоже.

Жена почему-то их поддержала, хотя она как раз больше, чем кто-либо другой, охраняет меня от легкомысленных поступков.

Отступать было некуда, близким я не отказываю.

В общем, когда мне позвонили в следующий раз, я сказал: ок, выезжаю.

Сценарий прочитал уже в поезде, да и то — лишь свои сцены. Там сериал на двадцать серий, про бандитов и правоохранителей, я шесть лет работал в этих сферах, мне уже не очень интересно про такое читать.

Обсудили с режиссёром детали, подписали с директором договор, и через две недели я объявился на съёмочной площадке.

Стою, озираюсь. Повторяю про себя текст.

Не скажу, что я был очень напуган, но некоторый мандраж всё-таки почувствовал. Народу вокруг оказалось чуть больше, чем я ожидал, к тому же в моём вагончике переодевались всякие знаменитые артисты, чьих имён я, естественно, не помнил — зато видел их лица в разных журналах и цветных газетах.

На улице была осень, и всех кормили кашей с тушёнкой из пластиковых тарелок.

Медленно вылуплялось на свет хмурое утро.

Как всякий неофит, я думал, что кино снимают подряд — в той же последовательности, что его видят зрители на экране, — давая артисту возможность вжиться в шкуру героя, свыкнуться с ней, стерпеться. Чтоб когда этого героя, к примеру, решат убить, он натурально о своей новой шкуре переживал и в сцене смертоубийства как следует страдал и терзался.

Не тут-то было.

Съёмки начались с последней моей сцены.

В этой сцене меня как раз убивали.

Мало того, что я был морально не совсем готов к новой работе, тут сразу ещё и погибай.

В 9 утра меня начали убивать.

Сцена, в общем, была следующей: я стою на улице с мальчишкой, который по ходу сюжета стал моим другом. Но это по ходу сюжета, а так я его вообще не знаю. Меня окликают двое негодяев и тут же начинают в меня стрелять из пистолетов.

Моей задачей было схватить пацана и бросить его в безопасное место, за машину, самому одновременно получить пулю в спину, — чтобы у меня на спине «взорвался» выстрел, мне привязали на грудь нехитрое устройство, а я должен был, эффектно и быстро повернувшись к камере спиною, нажать на специальную кнопку, — после чего упасть на капот автомобиля, скатиться вниз, обнять мальчика, произнести предсмертный монолог и благородно отойти в мир иной.

…И вот началось.

Услышал, как меня окликают. Схватил и бросил пацана. Выстрелы — нажимаю на кнопку. Падаю на капот, чёрт, больно. Скатываюсь, обнимаю пацана. Произношу монолог. Покидаю бренный мир под прицелом камеры.

Дубль два. Камера. Мотор.

Услышал, как меня окликают. Схватил и бросил пацана. Выстрелы — нажимаю на кнопку. Падаю на капот, скатываюсь вниз, чёрт, это действительно больно. Переворачиваюсь, ой, опять больно, обнимаю пацана. Произношу монолог, стараясь не смотреть ни на пацана, ни на камеры, ни на режиссёра. Покидаю бренный мир.

Дубль три.

Дубль пять.

Дубль семь.

На ногах у меня наколенники, на руках налокотники — но они не спасают, падать с машины на асфальт неизменно больно, и я весь постепенно покрываюсь синяками и ссадинами.

Всякий раз специально обученные девушки наливают мне в рот какой-то розовой жидкости и просят, чтоб я её не пил — во время предсмертного монолога она должна у меня выливаться струйкой изо рта, типа это кровь.

И вот я с сиропом во рту, падаю, жму на кнопку, переворачиваюсь, обнимаю мальчика, говорю… чёрт, опять не течёт этот сироп… Отплёвываюсь, как чахоточный, всем чем могу.

Ещё три дубля. Насколько я понимаю, проблема вовсе не во мне — просто сцену нужно снять с трёх разных ракурсов, к тому же периодически кто-то не вовремя появляется в кадре, или не работает нужный свет, или происходит ещё что-то, мне непонятное, но падать, нажимать на кнопку и произносить в пятнадцатый раз предсмертный монолог, пуская сироп, тихо подрагивая ногами, приходится всё равно мне.

Наскоро пообедав — селёдка под шубой и голубцы носили неистребимый вкус сиропа, — мы приступаем к продолжению рабочего дня.

Я ещё несколько раз был убит и столько же раз попрощался с плачущим мальчиком. Мальчику тоже было не очень хорошо, потому что я бросал его всякий раз всё злее, и, подозреваю, в каждом дубле он жалел о моей безвременной погибели всё меньше.

Часам к девяти вечера я твёрдо решил, что ненавижу эту работу и считаю всех артистов людьми запутавшимися и несчастными.

«Может быть, стоит дать объявление “Переучиваю артистов в писатели?”», — размышлял я, готовясь к очередному акту изобретательного издевательства.

«Приеду — детей выпорю, — обещал я себе твёрдо и остервенело. — Ни разу в жизни не порол, а тут выпорю. И жену…»

От моих размышлений меня всякий раз отвлекал режиссёр, симпатичный парень, по внешнему виду которого вовсе нельзя было предположить изощрённого и хорошо скрытого жестокосердия.

О, этот мир кино.

О, этот ужасный мир кино.

Спасли меня ассистенты режиссёра — милые барышни в многочисленных шарфах и вязаных шапочках, разодетые каждая в два-три пуховика, Видимо, морозная осень и целый рабочий день на свежем воздухе вынуждали их иметь подобные наряды — но поначалу я принял их за массовку бомжей.