После измены (сборник) - Мария Метлицкая

Теперь уже не услышишь… Раньше надо было… А вот – не собралась… За всю жизнь не собралась.

* * *

Ему сказали, что Аллочка его умерла на рассвете. Он заглядывал врачу в глаза и твердил одно:

– Не мучилась?

Нет, не мучилась. Лицо спокойное. Даже морщины разгладились. Даже что-то вроде улыбки…

Ему стало легче. Значит, не мучилась… Или так – отмучилась. Потому что мучилась раньше. При нем. Что он, дурак? Не понимал?

Все понимал! И жалел ее сильно! Вот ведь мука какая – жить без любви!

Бедная моя, бедная! И он, и несчастья ее прошлые, и болезнь эта проклятая…

Терзали мою девочку, терзали. Кромсали, мучили – все старались на свою сторону перетянуть. Кто сильнее? И он старался. Надеялся. Что сильнее тех несчастий и болезни окажется. Победит. И будет она при нем.

Не получилось, не смог. Кишка тонка, как говорил батя. А ведь как старался!

И обидно было, что говорить. Временами так скрючивало от тоски, хоть волком вой.

Да что про себя говорить! Он-то любил! Ему-то – такой подарок! Заслужил разве?

* * *

Нинка от счастья задохнулась – так скоро? Даже она не ожидала, что так удачно. Теперь – действовать! Теперь – вперед! Поминки там, похороны – все на себя. Чтобы он чувствовал – без нее никуда. Все – она. Укроет, прикроет, утешит. В этом деле она – спец, профессор!

Обои пошла смотреть. Понравились в полосочку. Нарядные, свеженькие, голубое с розовым. И в цветочек ничего. Веселенькие. Эти в спаленку можно. А те – точно, в зал. И к ним занавески – шелковые, блестящие. Чтобы богато и глаз радовало.

Ладно, с обоями подождем. Столько ждали…

Терпение у нее будь здоров! Деревенское терпение, здоровое. Мамка еще учила покойница: «Карауль, доча, карауль. Счастье свое, удачу».

Дождалась. Сама не верит, что дождалась.

* * *

И правда – лицо было спокойное. Тихое такое лицо. Словно все поняла она перед этим и успокоилась. Словно отпустило. Словно все свои проблемы разрешила.

И он успокоился – видел, что ей хорошо. Чувствовал это. Волосы поправлял, кружева на платье. Следил, чтобы цветы – рядом, около, вокруг. Чтобы не на ней. Чтобы ей не тяжело было.

Вот так, хорошая моя, вот так, любимая.

Попросил всех из зала выйти, чтобы побыть с ней наедине – в последний раз. Все переглянулись – подружки ее, так сказать. Усмехались: что с него, с лакея, взять? Ну-ну! Посиди и побудь! Заслужил, верный пес.

А ему до них…

Сел на колченогий стул, взял ее руку. Ну и поговорил. Про себя. Сказал все, что хотел. Не для посторонних ушей. Семейный разговор – муж и жена. Спасибо, сказал, и прости. Что еще скажешь?

И она ответила – теми же словами. Он услышал.

Нет, не рехнулся и не помешался – он для этого был слишком нормален. Здоровая кровь.

Хорошо, что без свидетелей. Просто услышал, и все.

Вот тогда-то и попрощались – окончательно.

* * *

Поминки быстро свернулись – у всех дела, у всех заботы. Тетки непьющие, немолодые. Все заторопились домой. У кого мужья, у кого дети. А кому просто домой охота.

Удивлялись на вдовца – собран, сдержан, сопли не распускает. Все эти кумушки про него знали. Решили – ну, правильно, справедливо. Человеком оказался порядочным – за больной женой ходил, как мама родная ходить не станет. Долг свой выполнял, как солдат под присягой. И сколько лет! Нес свой крест спокойно, с достоинством. А ведь тяжелый крест, тяжелый. Аллочка, хоть и их подруга, но справедливости ради… Его даже простили сразу и за все – за то, что не их поля ягода, за то, что простоват, грубоват, необразован. Не пара, конечно… Но уж раз так случилось…

Помнили и его предшественника. Хорошо помнили. Вот тот был… Как они ей завидовали! Какие чувства, какой роман! Французское кино просто! А они тогда уже – или подле мужей неверных, или в пустом одиночестве. А ей вот досталось. Ей повезло! Горела, как в огне. Ждала, готовилась. Стихи писала… Да и в постели у них было… Не верили, что так бывает. Думали – врет. Потому что если так – ни один мужик не устоит! Приклеится к такой бабе навеки вечные. А нет – сбежал. Сдуло. Вот тогда– то она и заболела. Так в этой жизни всегда – одному вершки, а другому корешки. Ладно, был и был. В смысле – был, да сплыл. А этот – всю жизнь! А ведь никто не верил! Думали, сбежит через пару лет. Ну кто такое выдержит? И ее тоже, хотя, понятно, о покойниках или хорошо, или никак. Хотя «хорошо» – сложновато.

Ладно, земля ей пухом. Подругу все-таки схоронили.

Простились с вдовцом тепло – руку жали, даже обнялись у двери.

Одна одинокая оглянулась и подумала: «А ничего мужичок-то. Крепенький такой, ладненький. Одет аккуратно и подстрижен. Даже и на работягу не похож. Хотя лицом простоват. Но вполне себе мужичок. Ликвидный вполне. А если…»

Вот мысли в голове! Зашла в лифт и неловко перекрестилась: «Прости господи! Грешно – сегодня, после похорон, даже подумать стыдно».

* * *

Все. Действительно теперь – все. Слава богу, закончили. Высказались, вспомнили, всплакнули, поели, попили. Хорошо, что Нинка горячее сделала – все подъели. Даже чай с пирогом – с удовольствием.

Что поделаешь – люди! Живым, как говорится, жить. Жизнь продолжается – вот как это называется.

Нинка на кухне домывала посуду. Он удивился – не гремит, криворукая. Умеет, значит, не греметь.

Он зашел в Аллочкину комнату. Поправил покрывало на кровати, задернул штору. Провел рукой по деревянной шкатулочке, где лежали ее маленькие женские радости.

Посидел на пуфике у трюмо. Стемнело, и он видел в зеркале свой размытый и неточный силуэт.

Потом встал, еще раз провел ладонью по покрывалу и вышел из комнаты.

Лег на свою «солдатскую», не раздеваясь. Закинул руки за голову и подумал, что не уснет. А ведь уснул! Сморился. Разбудили его Нинкины руки. Он дернулся, скривился и…

Проснулся под утро – как очнулся. Брезгливо сбросил ее тяжелую ногу. Толкнул в бок. Она громко и коротко всхрапнула и перевернулась.

– Собирайся! – грубо тряс ее за плечо. – Давай выметайся, слышишь?

Нинка села на кровати и с испугом посмотрела на него.

– Спятил, что ли? – Она ладонью терла глаза.

– Вон пошла, – бросил он сквозь зубы.

Нинка вскочила и подхватила свои вещи.

Он отвернулся к стене и еще раз повторил:

– Пошла вон. Прислуга.

Громко хлопнула входная дверь.

Он вздохнул и закрыл глаза. Теперь можно выспаться – никто не будет мешать.

«А завтра сменю замок», – подумал он и зевнул.

Теперь он был свободен.

Какая разница?

Тридцать два года – прекрасный возраст. Для мужчины вообще замечательный, да и для женщины очень даже ничего. Очень даже ничего – если кокетничать. Ничего, если у тебя семья – муж, ребенок и дом. Все это в совокупности называется «женское счастье».

У Лили Трофимовой как раз вот этого всего не было. И соответственно не было и пресловутого «женского счастья».

А что было? Итак, тридцать два года. Много это или мало? Смотря для чего. Возвращаемся: если у тебя муж, дом и ребенок – очень много. И даже – практически всё. А если у тебя в сухом остатке статус любовницы, комната в съемной квартире и никакого намека на возможность деторождения – это, уж извините, полнейшее жизненное фиаско. Потому что перспектив тоже – никаких.

Что мы имеем (подробно) – возраст, приближенный к бальзаковскому, семь определенно лишних килограммов, мимические морщинки в углах глаз, три удаленных коренных зуба, гастрит с пониженной кислотностью, несколько (не будем уточнять сколько) седых волос, квартира в аренду напополам с соседкой Зинаидой, вредной, выпивающей и завистливой. А еще у нас есть нестабильная, крайне нервная и малооплачиваемая работа диспетчера коммерческого таксопарка, временная московская прописка (точнее – регистрация), заурядная внешность, поношенная трехлетняя турецкая дубленка и польские духи (запах противный, но стойкий) на дряхлой казенной тумбочке у дивана с продавленным матрацем.

Дела такие, что можно сразу повеситься. Это – для пессимистов. Но Лиля Трофимова все еще – нате-ка, выкусите – оставалась оптимистом. Причин особенно не было, просто характер такой! Такой уродилась!

Горя, конечно, в престольной понюхала. Но не пропала. Не спилась, не скурвилась. Даже в Турции два раза была и один раз в Египте (путевки горящие, копеечные, отель – три звезды, но все это значения не имело.)

Тетке в Ростов деньги регулярно высылала – та два года ухаживала за парализованной мамой. Хорошо ходила за мамой, до самой ее смерти.

Брату тоже кой-чего подбрасывала – брат осел в глуши, в Оренбургской области. Взял девчонку из села да там и остался. Жили тяжело – огородом. Работы не было. Племянников трое – поди вытяни! А Лилька, сеструха, в Москве. В столице нашей Родины. А в Москве все живут хорошо. Все – богато.

Лилька брата не расстраивала и правды не писала: гордится – пусть гордится! Хоть у сестры жизнь полегче. Вот и отправляла она в деревню то одежду, то конфеты, то копеечку. От себя оторвет, а братишке вышлет.