После измены (сборник) - Мария Метлицкая

Ему иногда казалось, что с покойником рядом так холодно. А того гада он ненавидел и смерти ему желал. Чтобы по справедливости: одну душу загубил – вот теперь и сдохни!

Увидел его однажды в рыбном на Сретенке. Носом в витрину уткнулся, глазки прищурил, очочки запотевшие с мороза снял, протирает свежим платочком. С продавщицей сюси-пуси, прихихикивает. Рыбки просит. Не просит – канючит.

Лицо гладкое, холеное. Бородка клинышком, на голове шляпа-пирожок.

Дубленка импортная, портфель. Перчатки кожаные с узких рук снимает, опять хихикает:

– Барышня, милая!

Барышня – дура эта деревенская с халой на голове – туда же. Из-под прилавка сверток достает, оглядывается, краснеет. А отказать не может!

Почему ему отказать не могут? Что, не видят: позер, балабол, насмешник.

Другое видят: статный, импозантный, одет не просто хорошо, а очень хорошо. Сразу видно – человек интеллигентный, образованный. Профессор или дипломат.

И лицо приятное – нос, рот, брови. Только вот глаза холодные, как у щуки. Пустые. Цепкие. Опасные глаза.

А они, дуры, этого не видят!

И вправду – дуры! Как не увидеть! Когда все очевидно!

Схватил резво, сверток в порфельчик припрятал, улыбочка, комплиментик – и пошел. Вскинул голову, задрал подбородок. И вперед! К новым радостям и удовольствиям, к новым победам.

А у него – свои победы и свои радости! Аллочке, жене любимой, духи хорошие достал – повезло просто. Два часа в очереди. Тортик вот свеженький несу, судака мороженого. Везде – удача.

А дома – главная удача! Главная победа и радость – жена.

«Живи, тварь! Все равно – все воздастся. За ее муки, за ее страдания.

И за мои, кстати, тоже».

* * *

У нее – по-другому. Ничего плохого – ничего хорошего. Про плохое – не хотелось, запретила. Иначе совсем чокнешься. Опять потянет, не дай бог, на незнамо чего. А про хорошее…

А что про хорошее? Думала: «Как повезло, Господи! У всех – мужичье, вахлаки. Даже если с виду приличные. А у меня… Как все чувствовал, как без слов понимал! Достаточно только взгляда – одного, мимолетного.

Как музыку слушал! Боль на лице, терзания. Книги – так раскладывал – мне бы и в голову не пришло о таком подумать! А живопись как знал, как чувствовал! И про композицию, и про колор.

Слушать бы его часами и удивляться! Его восприятию и мироощущению и своему несовершенству». Так она и прожила все эти долгие семь лет – с ощущением своего абсолютного несоответствия и несовершенства.

Однажды, правда, увидела его жену – мимоходом, как-то сбоку. Разглядела плохо, но все же увидела – тетка вполне себе обычная, рядовая такая, из толпы. Довольно увесистая, крупнолицая, лицо блеклое, незначительное. В берете дурацком из синего мохера, в скучном пальто с серой норкой.

Удивилась: и это его жена? А она-то представляла… Ну уж со следами былой красоты – наверняка. А тут и этим не пахнет. И вот ее он не бросает, жалеет, боится потерять! Дорожит ею, помнит все ее заслуги!

Впрочем, это говорит только о его благородстве!

Знала бы она о его «благородстве» потом, позже. Когда он таки ушел из семьи. Ушел плохо, грязно. Пытался все поделить, оскорблял и обвинял во всем жену.

Тогда дети привели его в чувство – сказали, что будут стоять до последнего и биться в судах. А сын, подонок, вообще пригрозил! Горько было. Горько и… страшновато. Судов, конечно, допустить нельзя – потеря репутации. И так на кафедре врагов было предостаточно. Но и с детьми общаться перестал. Однажды позвонила дочь и сказала, что мать в больнице. Он помолчал и спросил:

– И что? И что вы хотите?

Дочь, помолчав, ответила, что она так и предполагала. Никаких открытий. И положила трубку.

Предполагала она, видите ли! И это после всех разговоров про суды и после всех угроз!

Все, тема закрыта. Все это ему давно неинтересно. Прошлая жизнь, прошлая жена, прошлые дети.

* * *

Аллочка тогда жила в абсолютной уверенности, что ей крупно и несказанно повезло. Судьба подарила ей такого значительного человека! Столько лет счастья, столько лет любви.

Она и вправду не сомневалась, что была с ним счастлива, – именно это и спасало. И даже все беды ее, свалившиеся потом, после его окончательного ухода, принимала за плату и расплату – ну, за все же приходится платить! Плата за любовь, расплата за грех.

С замужеством этим… Леличка, Леличка постаралась. Остается надеяться, что искренне.

Да нет, конечно, – искренне. Какой ей, Леличке, с того навар? Просто жалела, и все. В больницу тогда к ней ездила, фрукты возила, соки. Врачей строила, деньги раздавала. На такси ее оттуда забирала, неделю держала у себя.

А потом посоветовала. Да нет, не посоветовала – почти приказала:

– Выходи за него! Иначе – пропадешь!

С рук сбыть ее хотела Леличка. Вот в чем дело! Что с ней возиться! Леличка любила бывать благородной. Но недолго и без особых затрат. А может, лучше чтобы пропала? Чтобы безо всех этих мук…

Нет, понимала все. Хороший человек, надежный. Любит до смерти, не оставит в беде. Но руки и запахи, речь простонародная, шуточки дурацкие, прибауточки. А рубашки в розовый цветочек? А одеколон «Шипр»? А это цыканье зубом после еды, спичка во рту…

– Привыкнешь! – сердилась Леличка. – Тоже мне, барыня! Королева Австрийская. Кошкой у ног того терлась, мурлыкала. На перебитых лапах вокруг него вилась, скакала. Теперь перед тобой попрыгают, помурлыкают. А ты – живи, коль с того света вытащили! Живи и радуйся! Шанс это последний. Больше таких дураков не найдется, не жди. Оглянись – молодые в невестах поголовно. Молодые и красивые. А ты в свои тридцать пять – уходящая натура. Еле ноги держат. Выскобленная изнутри, пустая.

Это правда – пустая. Все правда: и больная, и нищая, и никому не нужная. Так и досидишь одна, если в окно не сиганешь. А тут – муж. Семья. Опора тут. И довольно сытая жизнь к тому же.

Ладно, договорились. Заключила пари с дьяволом. Вот и платит. Опять платит. Тогда – за любовь, теперь – за ненависть. Впрочем, это громко слишком, слишком громко. Не за ненависть – за нелюбовь. А какая разница? Платит – и все. Своей, кстати, жизнью, телом своим. Душой – один сквозняк. Хотя и это слишком громко. Про тело – уж точно. Он здоровый мужик, крепкий, ладный. Даже жалко его временами – ведь как милостыню, как подачку. Как собаке – кость.

Он, дурной, и этому рад. Всему рад. Всему, что с барского стола свалится. Может, потому, что тоже – убогий?

Ну и хорошо! Два убогих больше, чем один. Короче – битый небитого везет. Или, точнее – битый битого. Только ему это зачем? За чужие промахи и ошибки расплачиваться?

А нравится ведь! Тогда – извольте. Получите. В полном, так сказать, объеме и без прикрас!

Приятного вам аппетита!

Только не подавитесь!

А она, Аллочка, чиста – ничего не обещала и не навязывала. Что переживать? Она свое отпереживала.

Как будто!

* * *

Утром – на кухню. Скорее! Кофе в медную турочку, кашку геркулесовую. На воде бы надо, а он – чуть-чуть молочка и сахарку. Потому что жалел. Невкусно потому что. Сам – потом, попозже. После нее. Ей не нравятся эти яйца зажаренные, эта колбаса. Про колбасу вообще говорит, что это пища для собак.

Да и пожалуйста! А чем собаки хуже людей? По преданности они первые. Не предадут и не обманут. Вечно будут любить всякого тебя – и больного, и грустного, и бедного, и богатого. Им, собакам, все равно. И ему все равно – лишь бы она рядом, в соседней комнате.

После завтрака – все, побежал.

– Что вечером прихватить? Тортик к чаю, апельсинов, кефирчика свеженького?

Она сквозь зубы:

– Прихвати!

А что – не ответила. Да ладно, бог с ней. Может, плохо спала, может, голова с утра тяжелая. У нее это бывает.

Хорошо, что не сказала любимое: «Не лакействуй!»

Прихватим. Все прихватим – и тортик, и кефирчик, и булочку сдобную к кефирчику. Ничего не трудно, все в радость! Вот счастье-то какое! Самому себе позавидуешь!

А к вечеру она придет в себя, отдохнет. Поваляется с книжечкой, почитает. Пообедает – даст бог.

Что там эта дура Нинка приготовила? Жаркое. Хорошо, жаркое. Надо бы и первое. С ее-то желудком куда без горячего?

Чертыхнулся: «Все эта дура Нинка забывает, все надо напоминать». Задумался – погладить еще. Кроме супа. Ну и прибраться, конечно. Черканул записку. На столе кухонном оставил.

Подумал: «Нет, сегодня настроение будет плохим. Потому что – Нинка. Сегодня среда, ее день. А Нинка всегда раздражает – хоть из дома беги. Суетой своей, безалаберностью. Шумная такая, неловкая. Обязательно что-нибудь уронит или разобьет. Ясное дело – раздражает. Вот дернул черт связаться!»

Чуть не сплюнул со злости. Хорошо, что еще не приперлась – опаздывает. Вот не хочется с ней совсем в дверях сталкиваться. Опять начнется – шепот, прижимания. Навязчивая такая, наглая.

Разве можно любовь навязывать?

Про себя он в этот момент не подумал. При чем тут он?

Люди бывают разные. Кто-то вынести может всякое. Такое, о чем и подумать-то страшно. Так страшно, что мурашки по коже.