Беспокойный человек - Любовь Воронкова

— Ах ты, беда, беда… — повторял он. — Ах ты, беда какая!

В телятнике около Золотой Рыбки уже хлопотал Петр Васильич. Он как раз явился в колхоз с объездом. Лицо у ветврача было холодное, замкнутое. Телятницы — Надежда и Паша — стояли в сторонке, перешёптываясь и вздыхая. По другую сторону стояла Катерина, стояла неподвижно, со сжатым ртом и мрачными глазами. Ее томила почти физическая боль в груди, слезы подступили к горлу. Дать бы себе волю, заплакать, обнять бы бедную Золотую Рыбку… Не уберегли, не вырастили… И хоть еще ничего не сказал Петр Васильич, но его захолодевшие глаза и эти страшные хрипы, разрывающие легкие молодой телки, не обещали надежды. Взглянув на деда Антона, на его седую понурившуюся голову, Катерина почувствовала, что больше не может терпеть и, еле сдерживая рыданья, вышла из телятника.

Серенькие пасмурные сумерки висели над деревней. Мягко, без блесток, белел снег, чистый, еще не глубокий. Седые ветки ивы висели неподвижно над темной прорубью. Небольшие столбы загона стояли в белых снеговых шапочках.

Вспомнилось, как нарядили девчата однажды один из этих столбов да напугали Дроздиху.

«Ох, и дуры мы были!» — подумалось мимоходом.

И казалось, что это было давно-давно. Глупой, беззаботной девчонкой была тогда Катерина!..

Скрипнули ворота. Дед Антон и Петр Васильич вышли из телятника.

— Ну что ж ты, голова, молчишь? — сказал дед Антон. — Говори уж… Нешто так можно? Ведь такая неприятность у нас!

— А для меня это приятность? — возразил Петр Васильич, вынимая папиросы. — Ведь я тоже за свои колхозы отвечаю.

— Ну, и что же?.. — жалобно спросил дед Антон. — Никак нельзя подсобить-то?

— Думаю, что нет. У нее уже было воспаление, это второй раз. Легкие слабые. Росла за печкой, чуть ли не в вате.

— Берегла ее старуха…

— Берегла, да не так, как надо. Изнежила. Ну как такой изнеженный организм может сопротивляться? Оставили ворота открытыми, просквозило — вот и все. Другие-то еще кое-как выдержали, а этой где ж? Принцесса на горошине!.. Сотый и тысячный раз повторяю: теленок должен расти в низкой температуре, в низкой и ровной. Тогда и простужаться не будет.

— А все-таки, как же? — с тоской повторил дед Антон. — Не надеяться?

Петр Васильич покачал головой:

— Думаю, что нет.

Катерина, внутренне дрожа, будто от холода, побежала в свой телятник.

— Низкая и ровная! — шептала она. — Низкая и ровная…

И, войдя к телятам, сразу взглянула на градусник. Пять ниже нуля. Все нормально. Низкая и ровная.

Телята уже глядели на нее из своих клеток. Коричневый лобастый бычок мукнул тихонько и облизнулся.

— Миленькие мои! — сказала Катерина и улыбнулась сквозь слезы. — Сейчас накормлю! Всех сейчас накормлю! — И, вытерев глаза, прошептала: — Ах, бедная, бедная моя принцесса на горошине! Почему я раньше за тебя не поборолась!

Еще раз тяжело пережила беду Марфа Тихоновна. Никому не пожаловалась, не поплакала. Только еще суше стал ее орлиный профиль и еще суровей стали глаза. И никто не видел, как, оставшись одна в телятнике, она долго стояла у опустевшего стойла в горьком недоумении:

«Что надо? Что было ей надо? Другие бабы за детьми так не ходят, как я за ней. Прямо из рук ушла эта Золотая Рыбка, прямо из рук… Что хотите думайте, люди добрые, а я неповинна! Ведь я душу им отдаю… душу отдаю! Как же это так получается, люди добрые?!.»

Но наутро она с суровым достоинством заявила деду Антону:

— Поторопись с новым-то двором, Антон Савельич! Зима круто забирает, а балаган наш я просто натопить не могу. Как бы нам еще греха не нажить — тогда на меня не пеняйте.

…Незаметно, как снежинки по ветру, пролетали короткие зимние дни. Вот уже и ноябрь отсчитал последние числа свои в календаре.

Как-то в один из этих снежных дней председатель, часто захаживавший на ферму, увидел в кухоньке Катерину. Катерина мыла горячей водой бадейки.

— Ну что, говорят — идут у тебя дела-то? — весело спросил Василий Степаныч. — Дела идут, контора пишет?

— Пишет! — засмеялась Катерина. — Вон посмотрите, каких в старшее отделение сдала!

— А я уже видел, — сказал он. — Молодей! Молодец! В районе о тебе докладывать буду.

Катерина не часто обращала внимание на похвалы. Но на этот раз она зарделась от удовольствия. Скуп, скуп на похвалы Василий Степаныч, а тут вон какие слова сказал!

— Тебе, Василий Степаныч, деда Антона позвать? — спросила Катерина, чтобы скрыть смущение. — Он тут где-то. Я сейчас!.. — И скрылась во дворе.

Через минуту показался дед Антон:

— Ты что, голова?

— Пойдем-ка, на стройку зовут нас с тобой, — сказал председатель. — Один важный вопрос решить надо.

Дед Антон зорко поглядел на него:

— А что, насчет печек, что ли?

— Вот то-то. Ставить все-таки печки в телятнике или нет? Слово за тобой.

Дед Антон и Василий Степаныч отправились на стройку. Телятница Паша, слышавшая этот разговор, побежала к Марфе Тихоновне. Марфа Тихоновна сунула Паше бадейку с пойлом, которую несла теленку, вытерла руки, накинула полушубок и тоже поспешила на стройку.

Новый двор уже стоял под крышей. Светлая, чистая дранка казалась совсем желтой на фоне лиловато-серого зимнего неба. В одной секции были уже вставлены окна; они светились, будто квадратные лужицы, покрытые льдом.

Марфа Тихоновна вошла во двор. И тут же услышала голос техника, руководившего строительством:

— Значит, в телятнике печки ставить не будем? Это твердо?

Они стояли трое: техник, председатель и дед Антон. Голос техника гулко раздавался в еще пустом, только что запотолоченном помещении.

— И у что ж, раз решили — значит, твердо, — ответил дед Антон.

Марфа Тихоновна подошла ближе.

— Что такое? — спросила она. — Телятник без печки?

— Да, так вот решили, Марфа Тихоновна, — ответил ей Василий Степаныч. — Опыт себя оправдал. Будем растить телят на холоде, отходов больше допускать нам невозможно.

— Значит, со мной уж совсем решили не считаться, Василий Степаныч? Значит, отслужила, не нужна стала?..

— Эко ты, голова! — начал было дед Антон.

Но председатель прервал его:

— А зачем вы, Марфа Тихоновна, начинаете говорить эти жалкие слова? Мы вас с работы не снимаем. Ведите и дальше ваше хозяйство. Но принимайте наши поправки. Принимайте. Самовластия в колхозе нет и быть не может.

— Значит, плохо работала… Это не важно, что телятник из разрухи подняла, не важно, что и ферму на первое в районе место вывела…

— Опять за свое! — Дед Антон с досадой махнул рукой.

У председателя резче обозначились скулы и в глазах появился жесткий ледяной блеск.

— Всякого человека, который в работе своей идет вперед, мы уважаем и тоже идем за ним, — сдержанно сказал он. — А если этот же передовой человек начинает тормозить работу, мы его устраняем.

— Спасибо!

Марфа Тихоновна низко поклонилась председателю, потом деду Антону и, величаво повернувшись, пошла со двора.

— А, домовой тебя задави! — рассердился дед Антон. — Ничего понимать не хочет!

Вечером, когда убрали после ужина со стола, Марфа Тихоновна села писать заявление об уходе. Крупные, кривые буквы, выведенные рукой самоучки, медленно, но твердо вставали одна к другой.

Настя с Дуней Волнухиной сидели в горнице у теплой голландки и по очереди рассказывали друг другу сказки. Мать стелила постели. Отец тут же, в горнице, сидел на диване, просматривая газеты.

Мать подошла к отцу и вполголоса сказала:

— Прохор, там мамаша какое-то заявление пишет. Случилось что-нибудь, что ли?

Прохор поднял брови:

— Не знаю!

Он отложил газету и вышел в кухню:

— Мать, ты что это? «Прошу меня уволить»! Ты что, с работы уходишь?

— Ухожу, — ответила Марфа Тихоновна. — И с работы ухожу и из колхоза ухожу.

Прохор сел с ней рядом.

— Ну, с работы конечно. Уж не молоденькая. И отдохнуть пора. Но вот — из колхоза?.. Это что же означает?..

Марфа Тихоновна, приподняв брови, устало глядела в сторону.

— То и означает. Без работы я жить не могу, а делать мне здесь больше нечего. К Нюшке пойду.

— Что ж, у Нюшки медом намазано?

— У Нюшки дети маленькие. С ними нянчиться буду. А что мне здесь делать? Думала было к Сергею, но… — Старуха махнула рукой.

Прохор пожал плечами:

— В доме всегда дела найдутся!

Настя не подозревала, о чем разговаривают отец с бабушкой. А мать, делая вид, что читает газету, стояла у кухонных дверей и слушала. Тонкие черные брови ее сошлись от напряжения, губы сжались. Она слушала, боясь проронить слово.

Марфа Тихоновна подумала, помолчала…

— Нет уж, — сказала она, — не хочу. Не хочу я в этом колхозе оставаться. Пускай работают без меня. Пускай Катерина лучше сделает. А вот что в районе им на это скажут, мы еще посмотрим. Все-таки на почетной доске-то я первая из всего района была!