Ее последний герой - Мария Метлицкая

По потолку медленно проползла тень от проезжающей машины, загудел на площадке лифт. Он закрыл глаза и повернулся на правый бок. На левом лежать было больно. «Не проснусь, и к лучшему», – подумал он. Хорош. Нагулялся. Наотрывался. Покуролесил. Больше некуда.

* * *

Она кое-как добралась до дома. Увидела в окне свет и застонала. Так надеялась, что отец на даче! А теперь придется общаться, докладывать о поездке на море, ускользать от вопросов «с кем», «как» и «почему». Просто невыносимо сейчас никого видеть.

Повезло: отец спал и просто забыл выключить свет на кухне. Она тихо проскользнула в свою комнату, разделась и, борясь с искушением принять с дороги душ, улеглась в постель. В голове было пусто. Ни единой мысли – только обида и боль. Все понимала: устал, возраст, привычка к одиночеству… И все же он не имел права так ее обижать!

Она заскулила, как щенок, и укуталась в одеяло. Завтрашнего утра она боялась: с утра все снова нахлынет и обрушится водопадом: обида, горечь, тоска… И снова обида. Разозлиться! Вот что надо непременно сделать! И она стала всячески его поносить: «старый дурак», «рваный башмак», «неудачник», «завистник», «бабник»… Что там еще? Как еще дискредитировать своего любовника? Она так увлеклась придумыванием обзывалок, что неожиданно уснула.

* * *

Женя ему нравилась. Она никогда не опаздывала, никогда не паниковала, на любую ситуацию реагировала спокойно: все решаемо, кроме смертельных болезней. Слушала она внимательно, не перебивая, чуть покачивая головой, и всегда, из самого сумбурного рассказа, выцепляла самую суть, именно то, на что следовало обратить внимание. Советовала как бы невзначай, мол, а если попробовать. И еще у нее было отменное чувство юмора. Чудесная привычка – всему найти смешное объяснение. И он сразу успокаивался.

Отношения у них были самые дружеские. Она приходила с визитом и заодно приносила «что-нибудь полезное и восстановительное».

– О вкусном надо забыть, – объявляла она, вытаскивая из сумки баночки и судочки. – Полезное никогда не бывает вкусным.

Он не соглашался. Все эти тертые морковки, тушеные капустки, индюшачьи биточки на пару, брусничные морсы и творожные запеканки казались ему вершиной кулинарного творчества. Женя привозила с рынка полулитровую банку козьего молока, жирного, желтоватого, с острым запахом, и убеждала его в «колоссальной полезности» этого продукта. Только потом он узнал, сколько оно стоило.

Однажды она смущенно попросила разрешения «немножко прибраться», объясняя это тем, что «поправиться в такой пыли и грязи просто невозможно». Мертвый воздух! Он тоже смутился и пытался ее отговорить. Но после уборки пол стал пахнуть влажным и чистым деревом, сквозь прозрачные окна наконец «был виден белый свет» – и ему показалось, что и вправду дышать легче.

Однажды Женя рассказала ему про свою жизнь. Приехала она из Средней России, из маленького городка с «Лениным в серебре и с отбитым ботинком» на главной площади города, гастрономом с пустыми прилавками, тополями на пыльных улицах, запахом сургуча и овсяного печенья. Институт она окончила в городе неподалеку, а на родину пришлось вернуться – ждали пожилые родители. Мечтала «поднять» районную больницу, но карьера не задалась: главный врач пил и на нововведения не соглашался. Пили все: медсестры, нянечка и местная знаменитость, хирург Петров. Петров и стал ее мужем примерно через полтора года. А Женя стала его наивной женой, уверенной, что истинная и жертвенная любовь излечит его от буйного пьянства. Разумеется, ошиблась, да поздновато: родился сын Славик, и она, врач, обнаружила у ребенка врожденную сердечную патологию.

Биться за мужа и за сына одновременно сил не было. И она выбрала сына. Съездила в столицу, попала к светилам, те вынесли вердикт: операция после подросткового возраста, а пока наблюдаться и беречь.

И разумная Женя, не заезжая домой (надо беречь силы), осталась в Москве. Никакого мужа, никаких сборов, вещей и никаких разводов. Осталась с одним чемоданчиком – пара белья, два платья, вещи Славика и два полотенца. Повезло: устроилась на работу, и заведующая, отличная тетка, выхлопотала комнату в общежитии. Потом повезло еще больше: одна больная «с большими возможностями» устроила Славика в чудесный садик. Женя работала на полторы ставки, а по вечерам, когда сторож запирал поликлинику, снимала белый халат, надевала синий, «технический», и мыла этаж – шестнадцать кабинетов плюс два туалета. Боялась только, что увидят больные.

Никогда не унывавшая Женя вызывала у Городецкого не просто уважение, она вызывала искреннее, неподдельное восхищение.

Когда он немного окреп, она повела его в Сокольники, крепко держа под руку, как больного отца или брата. Он быстро устал, и они присели на лавочку. Женя открыла сумку и достала два бутерброда с ветчиной и термос с горячим сладким чаем.

Он отвернулся и сглотнул комок. Так о нем не заботился никто и никогда. Даже мама, хотя маму он помнил совсем плохо.

А Стася из его жизни все еще не уходила. Появлялась к вечеру, садилась у него в ногах, что-то мурлыкала, забиралась под одеяло, прижимаясь к нему всем своим горячечным, словно воспаленным, телом, и шептала о своей любви. Однажды он отстранил ее и довольно грубо спросил:

– А что такое любовь, по-твоему?

Она растерялась и задумалась. Потом, словно обрадовавшись, стала перечислять:

– Любовь – это нежность. Прикосновения. Трепет. Скука без тебя. Мысли об одном тебе. И никого больше на всем белом свете. Твое и мое тело… Любовь – это я и ты! Еще: один сон на двоих.

– Да? – притворно удивился Городецкий. – И только?

– А разве этого мало? – искренне удивилась Стася.

– Для меня – да, – отрезал он. И добавил: – Любовь – это забота. Впрочем, ты, скорее всего, этого не поймешь. – И жестоко припечатал: – Никогда.

Женю он не хотел. Понимал, что все ее неоспоримые человеческие достоинства – огромная ценность, но воспринимать как любовницу… Да нет! Ее можно было рассматривать только как жену. И через год с небольшим сделал ей предложение.

А спустя три дня на пороге возникла Стася и сообщила о своей беременности.

Он выслушал ее и, не вдаваясь в подробности, вынул из кошелька деньги.

– Когда договоришься, отвезу, – сказал он. – Только предупреди заранее.

– Благородно, – кивнула она и, не взяв деньги, побежала по лестнице вниз.

Он вздохнул, захлопнул дверь и вспомнил всех чертей сразу. Виноватым себя он не чувствовал: Стася клялась, что принимает какие-то «стопроцентные» таблетки. Значит, специально, такой хитрый женский ход. Надоело. Такое хорошо в молодости, когда есть запал и силы играть. А он уже навидался – и истерик, и слез, и шантажа.

Ему теперь надо другое: омлет по утрам, бульон на обед, чистые рубашки, носки стопочкой. Крахмальный пододеяльник и свежий чай в подстаканнике. И газета на тумбочке у кровати.

Да, ему нужны спокойствие, доверие и уверенность в завтрашнем дне и в человеке, который рядом. Кончились половецкие пляски.

Он подошел к телефону и набрал Женин номер. И очень обрадовался, когда она подошла к телефону. Неподдельно обрадовался, искренне.

* * *

Ткаченко возник рано утром, совсем рано, часов эдак в семь. Городецкий застыл у открытой двери, протер спросонья глаза и наконец спросил:

– Что, сдурел? С бодуна, что ли?

Сашка, с перекошенным от ярости лицом, шагнул в прихожую, оттерев хозяина плечом, и наконец выдавил из себя сквозь зубы:

– Ну и гнида же ты, Городецкий! Даже не гнида, дерьмо!

Илья поднял брови и покрутил пальцем у виска.

– Допился, – констатировал он. – Понимаю. – Потом пошел на кухню, открыл кран с холодной водой и вежливо осведомился: – Чайку?

Сашка влетел на кухню и схватил его за грудки:

– Ты что, не понял, сволочь?

Городецкий оторвал Ткаченко от себя и, искренне удивляясь, спросил:

– Ты о чем, Сашуля?

Ткаченко плюхнулся на стул.

– Ты так и не понял?

– Не-а.

Сашка ухмыльнулся:

– Не понял. Все ты понял, гад! А если «не очень», то я объясню.

Городецкий уселся напротив, закурил сигарету, положил ногу на ногу и произнес:

– Слушаю.

– Слушает он! – снова взорвался Сашка. – А про девочку эту послушать не хочешь?

– Про девочку? – снова удивился Илья, разумеется поняв все с первой минуты. – Про какую такую девочку, изволь уточнить.

– Уточняю! – взревел Ткаченко. – Про девочку Стасю, помнишь такую или забыл?

– Господи, – тяжело вздохнул Городецкий, – а тебе-то какая печаль?

На каверзный вопрос незваный гость не ответил и спросил:

– Жениться на ней собираешься? Ребеночка признавать? Она же вся в соплях, вены пыталась резать!

Городецкий брезгливо поморщился:

– Вот именно, вены резать. Вот от этого бреда я и сбежал. Ты это способен понять? Лилька с ее пьянками, Магда с ее депрессиями. Теперь эта со своими венами… Устал я, Ткач, от бабских штук! Понимаешь? Молодость это… Игрушки. К тому же вранье, мерзкое, дешевое вранье. Говорила, что предохраняется, пьет таблетки. Я ведь никого не обманывал, Ткач, ни загса, ни попа с кадилом не обещал и про детей тоже все объяснял. Хватило с меня Артура! Неудачное от меня потомство выходит, да и поздновато мне. Никому я не врал, поверь!