Ее последний герой - Мария Метлицкая

Они поселились у той же бабки. Теперь, правда, она уступила им главную комнату, «зал». Там, кроме печки и старого, пахнувшего мышами буфета, украшенного пожелтевшими кружевными салфетками, стояло и «ложе», так бабка назвала свою кровать, видимо главную ценность. Кровать была и вправду хороша: на двух пуховых перинах, с горой подушек и думочек, с кружевным подзором и плюшевым ярко-синим покрывалом «в лебедях». Такое же точно висело и у кровати, на выеденной жуком стенке.

Бабка отбыла, весело подмигнув на прощанье. В подполе обнаружились картошка, банки с грибами и соленья – устрашающего размера огурцы, мелкие зеленые помидоры и полупустая кадушка с кислой капустой.

Городецкий присвистнул:

– Не пропадем!

А Стася опять побледнела и спросила:

– А разве можно? Мы ведь не спросили хозяйку. Некрасиво как-то…

Он отмахнулся:

– Оставим старушке рублей пятнадцать, этого ей хватит на полгода. Не объедим, не волнуйся. Иди-ка, дорогая, чисть картошку.

К вечеру в доме стало прохладно и сыро. Городецкий пытался растопить печь. Не получилось! Он злился, чертыхался, клял деревню с ее «удобствами».

Стася сказала:

– Брось, это дело нелегкое. Не замерзнем.

Он бросил коробок на пол и посмотрел на нее:

– Обещаешь?

Она кивнула.

Они оставались там, пока не приехала хозяйка. Три ночи. Три ночи в сырой, непротопленной избе. Три ночи на душных и жарких перинах. Три ночи непрерывно стучащего в подслеповатое оконце дождя. И три ночи такого счастья и такой нежности!

Она задыхалась от этого счастья и этой нежности. Он целовал ее в тонкое запястье, в ямочку на сгибе локтя и в колючий затылок.

Ему показалось, что прошлого не было. Не было мутной, бестолковой и неправедной жизни. Позади – одна пустота. Он забыл всех своих женщин, словно после тяжелого наркоза выпал огромный кусок жизни, и вспоминать не хотел. Эта девочка зачеркнула все одним махом: движением тонкой и горячей руки, трепетом густых и темных ресниц, губами, шепчущими бесстыжие и сумасшедшие слова, от которых даже он, прожженный гуляка и бабник, бледнел и задыхался.

На площадке их встретили молчанием. Ему показалось, что Сашка Ткаченко даже злобно покосился.

Теперь Стася жила у него в номере. За их спинами, конечно, шептались и злобствовали. Ему было наплевать, а вот она переживала. Отработав, бежала в номер и, пока он не возвращался, на улицу не высовывалась.

Однажды поймал на себе взгляд Ткаченко.

– Не сгорю, не пылай очами! – бросил он ему.

Сашка дернулся, и на его лице появилась брезгливая и злая гримаса.

– Зачем это тебе? – спросил он. – Не наигрался?

Городецкий пожал плечами:

– Видимо, нет. А тебе что за печаль? Или завидки берут?

– Сволочь ты, – процедил сквозь зубы Сашка. – Что, не понял, с кем дело имеешь? Девочка эта не из твоих шалав!

– Может, из твоих? – прищурился Городецкий.

Сашка сплюнул, махнул рукой и пошел прочь, что-то бормоча.

Экспедиция кончилась, они возвращались в Москву. Он довез ее до дома, улыбнулся:

– Ну, пока? – и посмотрел на часы.

Она кивнула и, посидев с минуту в машине, открыла дверь и вышла на улицу. В зеркало он увидел, как она стоит, замерев, и смотрит ему вслед.

Он удивился, когда дней через пять вдруг ощутил такую острую тоску, что, несмотря на поздний вечер, быстро слетел по лестнице, ждать лифта было невыносимо, и бросился в Неопалимовский.

Она открыла не сразу, встала на пороге босая, заспанная, в детской смешной, тесноватой пижамке с веселыми вислоухими зайцами. Он крепко обнял ее и уткнулся носом в ее жесткую макушку. Она задрожала и, прижавшись к нему, вдруг горько, громко причитая, расплакалась. А он все гладил ее по голове и утешал, словами, которыми утешают малых детей.

И все-таки он от нее уставал. Уставал от ее неожиданного и глухого, странного и непонятного ему молчания, от торопливого, захлебывающегося шепота, от безмолвных и печальных глаз, которые были красноречивее любых, самых откровенных, слов. Ему было хорошо с ней, но… Устав от Магды, он и представить себе не мог, что сможет снова ринуться в пучину новых, серьезных и глубоких отношений. А с ней, со Стасей, получилась бы именно пучина: волны, шторм, воронки и омуты. Он понимал, она – женщина страстей, а вся эта детскость, мягкость и покорная молчаливость – ерунда.

И снова сбегал. Пропадал на недели. Не звонил, да и она не звонила. Но он чувствовал: она всегда рядом и смотрит на него неотрывно, словно все время чего-то ждет. Того, чего он дать ей не может.

Он вспомнил, как заболел. Грипп, тяжелейший, выматывающий, с не спадавшей температурой под сорок. Ничего не помогало. Он задыхался, захлебывался от кашля до рвоты.

Позвонил ей. Она тут же примчалась, разохалась и начала хлопотать. Суетливо и бестолково. Сбегала в магазин и притащила какой-то дурацкой, совершенно неподходящей еды: черного хлеба, сыра, зеленых мандаринов, он не мог на это даже смотреть.

– Свари бульону, – попросил он.

И она… И смех и грех. Запустила в кастрюлю курицу, забыв ее ощипать и вытянуть горло с кишками. Это был тот еще бульончик! Обхохочешься… А было ведь не до смеха.

Глянув в тарелку с чем-то сизым, дурно пахнувшим, он тяжело и хрипло прокаркал:

– Ну ты, мать, даешь! Ни украсть, ни посторожить.

Вызвали врача. Пришла женщина лет сорока с небольшим. Невысокого роста, слегка полноватая, с милым лицом. Милой тихой среднерусской красотой, успокаивающей и умиротворяющей. Врач померила ему давление, потрогала прохладной рукой лоб, с укором посмотрела на тарелку с нетронутыми бутербродами и, качнув с осуждением головой, мягко сказала:

– Каши на воде, слышите? Клюквенный морс, слабокислый и теплый. Печеное яблоко или тертый банан. И можно бульон на третьей воде.

Стася засуетилась и бросилась в кухню. Вернулась с тарелкой «бульона».

Врачиха посмотрела на нее, как смотрят на умалишенных.

– На третьей воде, – со вздохом повторила она. – А это, – она брезгливо поморщилась, – свиньям и то стыдно.

Дала указания, не «сиделке», та явно у нее доверия не вызывала, а больному. И объявила, что зайдет завтра.

На следующий день она пришла и достала из индийской разноцветной кожаной сумки термос с прозрачнейшим светло-янтарным бульоном, двухлитровой банкой клюквенного морса и паровыми куриными кнелями.

Он почувствовал дикий, почти нестерпимый голод и, совершенно не стесняясь чужой женщины, набросился на эти волшебные яства и смел все в считаные минуты.

Стаси тогда не было дома, улетела куда-то на пару часов.

Участкового врача, добрую самаритянку, как он назвал ее тогда, звали Евгения Семеновна. Женя. Которая стала потом его последней женой.

* * *

Они вышли из самолета. Анна выжидающе на него посмотрела.

– Домой? – нарочито весело спросила она.

Он кивнул:

– Разумеется.

И, подходя к стоянке такси, спрятал глаза и, закуривая сигарету, виновато спросил:

– Ань, а давай ты к себе?

Она непонимаюше посмотрела на него и тут же смутилась:

– Надоела?

– Да брось, – отмахнулся он. – Просто устал. Хочется побыть немного в одиночестве. Привычка, что тут поделать. Не обижайся, ладно?

Она, чуть подумав, кивнула:

– Да не вопрос. Только, Илюша, а статья? Ну, ты же понимаешь! Попов ждать не будет, а дедлайн уже послезавтра. А мне еще вычитывать, править, монтировать…

Она увидела, как у него заходили желваки, и чуть отпрянула назад.

– Да плевать мне на твоего Попова и на твою статью! – закричал он.

Она оглянулась: люди, стоявшие вокруг них, дружно повернулись на крик.

– И на меня тоже? – спросила она.

Он картинно раскинул руки:

– Видишь, какая умница – сама все сказала. Достала! Не все кишки еще перед тобой вывернул? Не все тебе выложил, да? Еще пару жареных фактов, душещипательных историй, немножко грязи, откровений, лжи и раскаяния? Сплетен побольше – читатель будет доволен! Ну а уж Попов будет просто счастлив и денег отвалит. Да, милая? И все пожалеют бедного неудачника! И ты вместе с ними, а? Я не прав? Ловко, милая, ах как ловко! Правду говорят, вы сейчас такие, куда там пираньям!

Он развернулся и пошел прочь. Она опустилась на чемодан и расплакалась.

* * *

Зайдя домой (руки тряслись так, что он долго не мог справиться с замком), он распахнул настежь все окна, плюхнулся в кресло и громко сказал:

– Все. Хватит. Наигрался. А не пошли бы вы все…

Сердце ныло так, что он испугался. Нашарил впотьмах валидол, разгрыз прохладную таблетку, забыв, что Женя учила «рассосать», и рухнул на неразобранную кровать, радуясь, что наконец остался один.

Потом, вдруг вспомнив, швырнул об пол мобильник и вырвал из розетки шнур городского. Все. Тишина. Надо спать.

По потолку медленно проползла тень от проезжающей машины, загудел на площадке лифт. Он закрыл глаза и повернулся на правый бок. На левом лежать было больно. «Не проснусь, и к лучшему», – подумал он. Хорош. Нагулялся. Наотрывался. Покуролесил. Больше некуда.