Пьяная Россия. Том второй - Элеонора Кременская

– Я прошу тебя! – заплакала бабка.

– Мы просим тебя, господин! – вторили ей огненные.

И мой ангел пошатнулся. Он, сожалея, посмотрел мне в глаза, наклонился, поцеловал в губы, коротко, прощально. Повернулся и ушел в лесную чащу.

Не могу даже описать, что со мной произошло. Душа моя была объята такой тоской, что и не высказать. Я не могла понять, как он уступил моей бабке и покинул меня, ведь я просто не могла без него жить.

Туча уже грохотала над самой моей головой. Мелькали молнии, выхватывая по временам то испуганную моим поведением бабку, то мятущихся передо мной и вокруг меня огненных. Вместе с грозой я выла и неистовствовала, требуя у бабки вернуть мне моего любимого. А она только хватала меня крючковатыми сильными пальцами и тащила прочь из леса. Ей как-то удалось напялить на меня сарафан, огладить мои растрепанные волосы. Буря бушевала в природе, буря безумствовала в моей душе…

А спустя две недели золотые пылинки солнца танцевали на белой скатерти обеденного стола, на пузатом блестящем самоваре, на сервизных чашечках с блюдцами, на плетеной вазочке с горячими булочками. И так пылинки сверкали, переливаясь, что радостно стало на сердце, будто согрело его солнце.

Был ранний час. Бабка шумела у русской печки. По всей избе витали запахи шанег и любимой моей творожной запеканки. В доме было чисто-чисто, настелены были длинные цветные дорожки, по стенам развешаны вышитые цветными узорами белые полотенца.

Приезжали мои родители. И бабка страшно радовалась, что я наконец-таки уеду от нее. Очень она со мной намучилась за две недели слез и страдания, любовная лихорадка едва не убила меня. Я старалась не смотреть в сторону леса, старалась ни о чем не думать. Вся превратилась в зрение и с наслаждением наблюдала за суетой бабки.

– Не вздумай, кому рассказать, что, здесь, с тобой приключилось! – крикнула она мне от своей печки.

Я кивнула, улыбнулась ей успокоительно.

– И не вздумай в лес ходить или в парк, знай себе обходи все деревья стороной!

– Почему?

– Почему, почему, – рассердилась бабка, – много будешь знать, скоро состаришься!

На печке копошились огненные – играли, весело и звонко трещали что-то на неведомом мне языке. Временами какой-нибудь из них срывался с печки, летел над столом, купаясь в солнечных лучах, возвращался на печь. Розовый младенец, окутанный огромными белыми крыльями тогда махал мне оттуда пока собратья с веселым визгом не испачкивали его своими лапками до черноты.

Я встала с дивана, подошла к окну, раскрыла створки.

– Эличкин!

Я слушала. Ветер принес мое имя. Бабка быстро подошла ко мне, встала у меня за спиной, тоже напряженно прислушалась. Лес махнул мне ветками, оттуда, оттуда кричали. Я посмотрела в сторону деревни, наш дом стоял на отшибе и рослые яблони с вишнями скрывали тропинку. Наконец, показался велосипедист.

Бабка облегченно вздохнула, фыркнула насмешливо:

– Ухажер какой!

Вовка Стриж несся, словно ветер, того и гляди, взмоет ввысь на своем велосипеде. Рубашка надулась белым парусом… Я смеялась, а мне вторили ангелочки. Они уже давно все слетелись к подоконнику на бесплатное представление. Вовка соскочил с велосипеда, притащил огромный букет голубых незабудок. И где он столько нарвал? Знал, что это мои любимые полевые цветы. Смотрел на меня и никак не мог насмотреться. А ангелочки летали вокруг него, уморительно строили рожицы, складывали ручки, прижимали к сердцу, протягивали ко мне, будто в любви признавались. Вовка ангелочков не видел, хотя они и висели у него на плечах. А видел только меня. Я же вспоминала его маленьким. Бабка его причесывала, а он отвертывался и лохматил волосы руками. Помню, строил из железного конструктора мосты, машины, а когда не получалось, ревел и колотил кулачками свое творение.

– Уезжаешь?

– Уезжаю! – кивнула я.

– Не уезжай! – Вовка сердито затряс головой. – Вон, как хорошо вокруг!

Я посмотрела вслед за его рукой. Вон голубое ясное небо и солнышко. Белыми наволочками вздулись облака, теплый ветер их гнал куда-то вдаль. Лес спокойно шумел о чем-то, о своем. Бокастые коровы залезли в хрустальную речку и с наслаждением пили холодную воду. Кошка разлеглась на ветке яблони, прижмурила глазки и спала себе, а воробьи скакали возле, по ветке, рассматривали кошку опасливыми взглядами, готовые чуть что, вспорхнуть прочь. Из деревни раздавались звуки, кто-то топориком тюкал, кто-то бранился и кто-то оправдывался жалобным голосочком.

– Хорошо же? – Вовка заглянул мне в глаза.

– Да, – кивнула я и вздрогнула.

Мой любимый ангел так и встал у меня перед глазами. Я отошла от окна, а бабка махнула на Вовку тряпкой, так машут на надоедливую осу. И Вовка уехал на своем велосипеде, только на прощание крикнул:

– Не уезжай, Эличкин!

– Эличкин! – подхватил ветер.

А я заплакала, прямо затряслась вся. Бабка меня не успокаивала, только начала быстро-быстро накрывать на стол.

– Чую, родители твои уже едут, вытри лицо, негоже, чтобы они узнали о твоей хворобе. Уйдет эта любовь, растает, как прошлогодний снег весной, – ворчала бабка.

– Не уйдет, – покачала я головой недоверчиво, – так всю душу и прожег он мне, люблю я его, спасу нет!

– Пройдет, пройдет, – кивнула бабка, – встретишь парня, полюбишь, вон хоть того же рыжего Вовку, и все пройдет. Начнутся дети, семья, хлопоты…

Я с мукой посмотрела на бабку. Ну, как она не понимала, ведь я узнала ангела, будто он был знаком мне уже с тысячу лет, такой родной…

На дороге фыркнула машина. Бабка выглянула в окно:

– Ну, вот и приехали…

А спустя два дня случилось вот что…

Баянист сидел один у края стола, навалился на еду и пил не мало, водку да рябиновую настойку. Но не хмелел ничуть, ел много. Баян стоял сбоку на лавке – блестел пуговками ладов. Наелся, наконец, взялся за баян, полукругом растянул меха. И полилась музыка… Танцующих было много. Многие уже валяли дурака. Не столько танцевали, сколько валили гостей в пыль двора, земля не держала уже… Гоголем похаживал один в другом конце двора, пощипывал струны гитары. Подошел к отдыхающим от танцев девицам, пробежал глазами, выбрал и приосанился, будто тот петух. Девицы так и прыснули. А он, как кот к сметане, все ближе, ближе, прислонился плечиком к крутобокой задорной хохотушке…

И уже на другом конце двора, где баянист играл, послышалось:

«Горько, горько!»

Моя старшая сестра взасос поцеловалась с белобрысым женишком. Я передернула плечами, никак не могла принять его в родственники. Волос белый, брови белые, весь бледный, а губы синие, мертвец, да и только. Но у сестры моей всегда был бесцветный вкус и поклоннички бесцветные. Со двора слышался ее счастливый смех. Минута и она забежала ко мне в дом, закружила меня в вальсе, того и гляди, взлетит к потолку. Упала на диван в белых кружевах свадебного платья.

– Киснешь?

– Ничего.

– Пойдем танцевать, там кавалеров много.

– Пьяных.

Сестра покосилась на винное пятно, совсем некстати, как видно, поставленное неловкой рукой на платье, посмотрела в окно:

– Ты, Элька, прости, но ты какая-то совсем нелюдимая стала после жизни у бабки.

Она надула и без того толстые губы, поправила прическу, сердито взглянула на меня и упорхнула к гостям, к женишку, к своей свадебке.

А мне стало грустно-грустно. С детства мы отличались друг от друга. Анджела была темноволосая, живая, озорная. Все любила поплясать, с парнями похороводиться. А я затворялась в четырех стенах, читала и перечитывала книги из обширной отцовской библиотеки. Не интересны мне были любовные приключения и долгие пересмешки на скамейках. Анджела бегала на высоких каблучках, шила себе роскошные наряды, а я все больше в тапках да в кедах, да в стареньких брючках. Домашние за мой характер прозвали меня Букой, все им казалось, что я нарочно запираюсь в четырех стенах, нарочно не пропадаю на гулянках, такие люди, такие люди…

И никогда, никогда мы с сестрой не понимали друг друга, не дружили, как бывает с девчонками. Я тяжело вздохнула, выглянула во двор. Баянист заиграл плясовую. Отец, красный, как помидор, пошел, вскинув углом руки, грузно присел, раз, выкинул коленце, два и сел на отяжелевший зад. Толпа вокруг зареготала, спотыкаясь друг о друга, кинулись подымать. Отец встал, покачиваясь с бессмысленной улыбкой, врешь, смогу, отодвинул всех и опять пошел вприсядку. Круг, другой, на третьем свалился тюфяком в пыль, закрыл глаза и под музыку, топот, блаженно захрапел. Мужики взяли его, оттащили на травку, пускай отдыхает. Отцу все нипочем, только улегся поудобнее, накушался… мать тоже где-то была, я поискала глазами, но не нашла. Вообще, гостей значительно прибавилось. Какие-то незнакомые люди ходили меж столов будто свои. Чужой дед слонялся в толпе с бутылкой, подлавливал случайного собутыльника, распахнутая рубаха обвисла, в седой бороде запутались крошки. Вот приметил полную пьяную даму с глупой улыбкой на лице.