Проект Германия - Андрей Мартьянов

— Переодевайтесь и приходите в столовую. — Я вышел и закрыл за собой дверь.

Если фрау Шпеер и плакала, то по ее виду этого сказать было никак нельзя. В столовую она явилась в преображенном виде: валенки и всё такое. Синее шерстяное платье она выпустила поверх толстых ватных штанов, на плечи набросила вязаную кофту.

Она села в сторонке и попыталась было отказаться от ужина.

— Что-то я устала.

Раздатчица поглядела на нее с неодобрением:

— Иностранцы вечно морду воротят. Вон и американе туда же. Всё вылавливали из тарелок куски, рассматривали, как в музее. Можно подумать, бурой свеклы не видывали. Только этот, с Ленинграда, — он всё съел и еще добавки спросил. Наголодался.

Полковник Чесноков подмигнул фрау Шпеер:

— Вы обижаете здешних стряпух, фрау Шпеер, а это — непростительная дипломатическая ошибка.

Три Полковника шпарил по-немецки бойко, однако полностью пренебрегая падежами и родами имен существительных.

Оба немецких летчика равнодушно рубали разогретый и уже снова остывший борщ. Солдаты, что взять. В поздний час в столовой никого, кроме нас, не было. Английские и американские журналисты куда-то исчезли. Может, в шашки играют и обсуждают международное положение, может, спать завалились.

Чесноков круто посолил поданную ему кашу.

— А вы-то почему не едите, товарищ лейтенант?

— Уже поужинал.

— Ну так повторите. Человек военный должен кушать при каждой возможности.

— Тогда на человеке военном перестанет сходиться ремень.

— И опять же, напрасно вы иронизируете, — сказал Три Полковника. — Посмотрите, как на вас портупея болтается! Это оттого, что вы тощий. Отсюда и неряшливый внешний вид. Вот у меня всё туго натянуто, любо-дорого смотреть.

Он наклонился к фрау Шпеер и кратко перевел ей наш разговор:

— Я уговариваю лейтенанта подать вам пример и поесть.

— И ничего на мне не болтается, — сказал я сердито. — Вы нарочно меня дразните, товарищ полковник.

— Ну, такого серьезного и подразнить не грех, — пробурчал Чесноков.

Фрау Шпеер наконец решилась и взяла немного каши.

— Ешьте, ешьте, лучше спать будете, — сказал ей полковник.

Она отложила ложку, взглянула на меня:

— Расскажите о себе. Как вас зовут?

— Лейтенант Морозов.

Она чуть нахмурила тонкие брови.

— Это довольно сложно выговорить — Morozow. Вот у меня простое имя — Луиза. У русских тоже есть такое имя — Луиза, не так ли?

— Да, — подтвердил я. — Есть такое имя.

— А ваше имя как?

— Вряд ли оно проще, чем Morozow, — предупредил я.

— Назовите! — настаивала она.

— Гм, — я откашлялся. — Меня зовут Терентий Иванович.

Луиза так забавно растерялась, что я прикусил губу, чтобы не засмеяться.

А Чесноков крякнул и сказал:

— Терентий Иванович, значит? Ну-ну.

Я насторожился:

— А что тут такого, товарищ Чесноков?

— Да ничего, — буркнул Чесноков. — Молод ты еще для «Терентия Ивановича».

— Меня вполне устраивает обращение «товарищ лейтенант», — буркнул я.

— Ну, не обижайся, — сказал Чесноков. — Обидчивый какой. Молод еще обижаться.

Луиза улыбнулась:

— А я так надеялась, что вас зовут Ivan.

— Ничего не поделаешь, фрау Шпеер.

— A «Morozow» что-то означает? — спросила она. И пояснила: — Знаете, бывают имена со смыслом: «кузнец», например, «гусь», «толстый»…

— Моя фамилия означает «Frost».

— О! — воскликнула Луиза Шпеер. — Вот как? И вы — только лейтенант? Отчего ж не генерал? Был бы — генерал Мороз.

— Знаете, фрау Шпеер, — ответил я, — большая ошибка считать, будто советское командование из чистого коварства включило под Сталинградом плохую погоду. Советское командование способно на многое, но регулировать температуру воздуха не умеет даже оно. Это первое.

Луиза дрогнула и хотела что-то возразить, но я ей не позволил.

— И второе, фрау Шпеер: напрасно вы думаете, что русские, даже тепло одетые, получают удовольствие, вдыхая воздух, остывший до минус сорока градусов по Цельсию.

— Боже мой, да я просто пожелала вам скорейшего продвижения по службе, — сдалась Луиза Шпеер.

Чесноков слушал наш диалог с удовольствием. Он жевал, и уши у него двигались, собирая в складки кожу бритого черепа.

— Поешьте, фрау Шпеер, — сказал я, поднимаясь. — И сразу идите отдыхать. Завтра трудный день.

* * *

Багаж Луизы состоял из одного небольшого чемоданчика. Сержант Гортензий притащил его к дверям Луизиной комнатки и там оставил.

А вот мой груз, поутру доставленный из Москвы, оказался куда более тяжелым. И забирать его я никому бы не доверил. Командующий по поводу этого груза мне много чего наговорил. Но все-таки запрос подписал. «Десять всё равно не дам, слишком жирно», — предупредил он.

Летчики вручили мне зашитую в толстое белое полотно большую посылку с кучей фиолетовых штампов.

— Что у тебя там, а? — спросил штурман. Он уже был слегка навеселе.

— Что надо. Видишь штамп? Это для Особого отдела.

— Да ладно, все ведь знают, что там консервы, — сказал штурман.

— Может, и консервы, — не стал отпираться я. В армии очень мало секретов, которые остаются секретами по-настоящему.

— Вечно вас, особистов, снабжают отдельно, — заметил штурман. — Скажи-ка, твоя мадам сигарет хороших не привезла?

— Не знаю, не спрашивал.

— Все ты спрашивал, просто делиться не хочешь, — горестно вздохнул штурман.

Я отдал ему предпоследний «Казбек».

Он сунул пачку в карман с обидным равнодушием.

— Ладно, забирай свои консервы. Обожрись ими, — сказал он.

— Обожрусь, не сомневайся.

— Смотри, чтобы рожа не треснула.

— Не треснет, не бойся.

Я ушел, уволок посылку. Чуть пуп у меня не развязался.

* * *

Перед сном я вышел подышать.

Ветер улегся, по темно-синему небу протянулась тонкая красная лента умирающего заката. Ни души кругом — ни одного самолета в небе; ни машины, ни человека — на белом снегу. Ровная степь протянулась до горизонта. Стояла полная тишина. От мороза воздух казался сделанным из хрусталя.

— Куришь? — услышал я голос Чеснокова и с досадой обернулся.

Три Полковника пристроился рядом и тоже задымил.

— Хороший был денек, — заметил он. — А вот завтра ударит настоящий мороз. Это ты молодец, что ватными штанами для фрау озаботился.

— У меня государственный ум, — сообщил я. — Меня сам командующий товарищ генерал-лейтенант Шумилов спрашивал: как бы ты действовал, Морозов, если б ты был канцлером Германии? Я чуток поразмыслил и пришел к выводу, что первым делом раздобыл бы валенки и ватник.

— Правильно говорил товарищ Ленин, что в Советском Союзе любая кухарка сможет управлять государством, — одобрил Чесноков.

— Не говорил такого Владимир Ильич, — сразу возразил я, вспомнив политзанятия. — Это из стиха пролетарского поэта Маяковского:

Дорожка скатертью!Мы и кухаркукаждуювыучимуправлять государством!

— А Ленин так сказал: «Обучение делу государственного управления должно вестись сознательными рабочими и солдатами. И к обучению этому немедленно надо привлекать всех трудящихся».[24]

— Кухарка что же, не из трудящихся?..

Мы помолчали.

Я поймал себя на том, что начинаю привыкать к Трем Полковникам.

— Ты где по-немецки намастрячился, Морозов? — спросил он.

— В армии был у нас специальный курс для всех желающих, — ответил я. — Еще до войны.

— Понятно… Еще до войны, — повторил Три Полковника и вздохнул. — А у меня был домашний учитель Карл Иванович… Ты, наверное, считаешь, что Карл Иванович — это что-то из «Детства» Льва Толстого, ан ошибаешься: это такое особенное состояние русской жизни. Вся русская жизнь тогда стояла, как вода в озере. Так, рябь иногда по поверхности пробегала… Это потом плотина рухнула и потекли потоки огромных вод… И Карла Иваныча смыло, и всё… И я, как следствие, перезабыл немецкий язык практически к едреней матери. Представляешь, всерьез верил, что «Mutter» — мужского рода, раз кончается на -er. Проспорил штурману бутылку водки. — Он плюнул. — Хорошая была водка, московская.

— У нас на погранзаставе, — сказал я, — служил один старший лейтенант, в сорок первом. Так он просто обожал немецкую культуру. Шиллера в оригинале читал… Когда война началась, он чуть с ума не сошел. Как, говорит, может народ, давший миру Гёте, быть таким вероломным!..

— И что с ним случилось, с этим старшим лейтенантом?

— Погиб в первые часы войны, как и почти вся наша застава.

— А ты как выбрался?

— Я по немецким тылам шел с артиллерийской частью. У нас сначала одно орудие оставалось, потом мы его тоже бросили, снарядов-то не стало. За месяц до своих доползли. Нас пятнадцать человек из окружения вышло…