Проект Германия - Андрей Мартьянов

— Фрау Шпеер, — ответил я, — я всегда очень хорошо сплю. Вообще последние два года в России люди спят на удивление крепко. Вот совсем недавно пришлось расследовать случай, когда танкисты покалечили красноармейца. Красноармеец спал и не слышал, как едет танк. И танк наехал ему на руку. Понимаете? Человек так устал, что не слышал танка. Проснулся от того, что ему ломают кости…

Она удивилась:

— Зачем же вы расследовали этот случай?

— Любые происшествия такого рода требуют внимания. — Я пожал плечами. — Сюда относятся и аварии на марше, и другие небоевые потери.

— И как? — настаивала Луиза. — Чем кончилось?

— Да никак, — сказал я. — Красноармейца в госпиталь, с танкистами поговорили, вот и все. Я, собственно, зачем вам это рассказал? Хотел объяснить, почему крепко спал.

— Понятно. — Луиза поджала губы.

Мы выехали. Капитан Геллер неподвижно смотрел на степь. Как будто наглядеться не мог. А у меня в глазах ломило: белое и белое.

Наконец мелькнуло и темное — наполовину сгоревший танк, немецкий, «тройка»; рядом — столбы, колючая проволока, сбоку покосившаяся вышка. Ветром ее накренило, но она вмерзла в землю, упадет только после оттепели.

— Что это? — спросила меня фрау Шпеер. — Загон для скота?

— Думаю, бывший лагерь для советских военнопленных, — сказал я.

Она повернулась ко мне:

— Хотите сказать, людей здесь держали… как скот? Даже без крыши над головой?

— Вас это удивляет?

Луиза сухо ответила:

— Нет.

После этого она молчала довольно долго. Может, с полчаса. Уж что-что, а молчать эта женщина умеет. Она содержательно молчала, со смыслом.

Люди, которые так молчат, живут тяжелой жизнью. Не в материальном отношении, а в морально-нравственном.

В определенном смысле это, как правило, облегчает мне работу. На таких людей проще давить, потому что они весьма озабочены состоянием собственной совести. Им нужно, чтобы их совесть содержалась в безупречной чистоте.

Порой их охватывает сомнение: так ли это? И в такие минуты им непременно требуется подтверждение какого-нибудь объективного свидетеля. Чтобы он твердо сказал: мол, да, дорогой товарищ, не сомневайся, всё в порядке с твоей совестью человека и гражданина. Ну или наоборот: нет, дружище, наворотил ты дел и придется тебе, как говорится, чистосердечно признаваться и искупать кровью.

Поэтому я спокойно ждал, пока она заговорит первая.

И точно — она заговорила:

— Скажите, Ivanytsch, вы член партии?

Я ответил — да, конечно.

— Я тоже, — просто сказала она.

Это оказалось так неожиданно, что я подскочил. Фрау Шпеер — член партии! В самом логове национал-социализма!..

И только в следующую секунду до меня, дурака, дошло: она говорит о совершенно другой партии. Просто я привык, что партия — одна…

Фрау Шпеер посмотрела на меня с легкой улыбкой, как будто угадала мои смятенные мысли (должно быть, на лице у меня было написано), кивнула:

— Я состою в партии с тридцать пятого года. И для меня — как, очевидно, и для вас это не пустой звук. Вы верите в коммунизм. Я всегда верила в национал-социализм. Но сейчас, после гибели фюрера… Адольфа Гитлера, — быстро поправилась она, — после всего, что произошло, что я вижу здесь, под Сталинградом…

Она запнулась.

— Тяжело, наверное, выносить правду, а? — спросил я.

Она отмахнулась:

— Правда может ранить и даже убить, но не может оскорбить. Правда благородна. Я не боюсь задавать откровенные вопросы. Никогда не боялась. В ноябре я пришла к Альберту и спросила его прямо, как один старый член партии другого: «Что происходит с партией?»

Я обратил внимание на то, что она говорит свободно, не смущаясь присутствием Геллера и Шаренберга.

— И что он вам ответил? — спросил я.

— Неожиданно Альберт заговорил о Сталине, — медленно проговорила фрау Шпеер. — Сталин, сказал он, вовремя очистил свою партию от троцкистской сволочи с ее терроризмом и устремлением в бесплодную «мировую революцию» и занялся созидательным трудом. Фюрер, то есть — Адольф Гитлер — ничего подобного не сделал. И в партии оказались у власти преступные элементы. Те, из-за кого с нами не захотят разговаривать. Сейчас настало время исправлять эти ошибки.

— И как он будет исправлять эти ошибки? Повесит Манштейна? — осведомился я.

Луиза пожала плечами:

— Почему бы и нет? Манштейн — плохой генерал, это стало ясно после провала под Сталинградом. Помимо всего прочего.

Три Полковника беспокойно заерзал на месте, но в нашу беседу не вмешивался.

Я сказал Луизе прямо:

— Думаете, одной только казни Манштейна будет достаточно, чтобы с вами начали разговаривать?

— Вы же без всякой казни Манштейна со мной разговариваете?

— Я с вами разговариваю, потому что вы — мое задание.

Она засмеялась, но я видел, что смутил ее.

— Бросьте, Ivanytsch. Мы с вами оба — разумные люди.

— А вас не пугает перспектива расследований, репрессий? — поинтересовался я.

Прежде чем ответить, она долго смотрела на однообразный белый пейзаж.

— Я, конечно, задала Альберту этот вопрос. Знаете, что он мне сказал? «Если бы Сталин пустил в ход ледоруб не в сороковом, а еще в двадцать девятом, России удалось бы избежать больших бед. Троцкий сбил с толку слишком много хороших людей».

* * *

Мы проезжали развалины, мертвые коробки домов. Поселок был уничтожен еще летом. Из-под снега торчали разбитые орудия, на обочине чернел разбитый советский танк с сорванными гусеницами. Рядом виднелся хрупкий скелет грузовика, обглоданный огнем и ветром.

Гортензий сбросил скорость. Луиза поднесла муфту к лицу, подышала в мех. Вдоль дороги потянулось длинное каменное здание без крыши, с пустыми окнами, — когда-то это был коровник. Кирпичные стены утопали в сугробах.

«Фиат» прыгнул, проскакивая воронку, вильнул и проехал под стеной.

Взрыв прогремел перед самой машиной. Взметнулись комья снега, облепившие лобовое стекло. По машине тяжко застучали осколки, камни. Меня ударило комком мерзлой земли по голове, в глазах потемнело.

Падая, я успел схватить Луизу и накрыть собой. «Бояться разучились» — вспомнились слова Чеснокова.

Я приподнял голову. Сквозь пелену увидел, что Гортензий неподвижно лежит на руле.

Из развалин, перешагивая оконный проем, выступил рослый тощий фриц. У него плохо гнулись ноги — он двигался деревянно. Автомат на его обмотанной тряпками шее дергался и стрелял.

Чесноков выскочил из машины и прыжками понесся к коровнику. Из двух окон по нему вели огонь. В разломе скакнула, развеваясь полами одежды, темная фигура.

Я выпрямился над Луизой и пальнул в идущего на нас немца. У того подогнулись ноги, он упал на колени, помедлил и повалился, доской откинувшись назад.

Я слепо ощупал под собой Луизу, она вся была холодная, кроме губ. От губ шло дыхание.

— Ромек! — закричал я Гортензию.

Из развалин выступил, точно такой же прямой, второй немец. У него тоже прыгал на шее автомат.

Капитан Геллер, пригибаясь, побежал вслед за Чесноковым. На ходу он вытаскивал «люгер».

— Ромек, ты цел? — кричал я. В ушах у меня словно застряли толстые комки пыльной ваты, я не слышал своего голоса.

Гортензий повернулся ко мне. По его лицу из-под шапки текла кровь.

— Цел, — пошевелились его губы.

Второй фриц внезапно переместился от развалин к самой машине, и Гортензий медленно поднял руку с пистолетом. Выстрел отбросил немца, лицо ему разворотило.

Луиза шевельнулась. Я наклонился к ней:

— He поднимайтесь, пока не скажу.

Она кивнула с закрытыми глазами.

Я выполз из машины. С другой стороны дороги ничего не было — ровная белая степь. В глазах у меня мутилось, в голове гудело. Если среди сугробов по другую сторону дороги кто-то прячется, я могу и не разглядеть.

Чесноков был уже возле коровника. Одну за другой Три Полковника метнул туда гранаты, подождал взрыва и кивнул Геллеру. Разделившись, они нырнули внутрь.

После взрыва из коровника выскочил еще один немец. Я услышал несколько отрывистых выстрелов, потом очередь из ППШ.

Я до боли тер глаза рукавицей. Гудение в голове потихоньку унималось. Прячась за машиной, я держал развалины под прицелом. Там что-то опять зашевелилось, потом появилась изможденная фигура с мертво болтающейся головой и растопыренными руками.

Я приготовился выстрелить, как вдруг фигура резким толчком выбросилась на дорогу и неподвижно распласталась на снегу. Вслед за ней возник полковник Чесноков.

Из развалин донесся одиночный выстрел, словно поставили точку. Чесноков поднял голову и встретился взглядом со мной.

— Оружие пусть… оружие у них собрать! — прокричал я.

Выбрался, споткнувшись о засыпанный снегом камень, капитан Геллер. В руке он держал немецкий автомат. Он наклонился, подобрал еще два автомата, передал их Чеснокову. Чесноков помахал мне рукой, и тут развалины вновь ожили: пуля проскочила возле уха полковника, сбила набекрень шапку. Чесноков сказал: «Ах, мать!..» — и прислонился к стене сбоку от пролома. Геллер вжался в мерзлый камень по другую сторону, сделал Чеснокову знак не двигаться и сам, высоко задрав ноги, скакнул обратно в руины.