На Дороге (СИ) - Вель Софья

— В сказке говорилось, будто некогда земля наша полнилась жуткими тварями — крылатыми ящерами. Хитрые и кровожадные, они были хозяевами мира, все жили в страхе перед древним злом. Люди приносили драконам жертвы, эльфы уходили в самые недоступные места, не желая делать подношений. Между эльфами и драконами шла война, и драконы побеждали. Так было, пока не появился Великий воин, он потерял кого-то близкого в пасти чудовищ, и потому ненавидел драконов злее всего на свете. Воин сумел очистить землю от драконьего рода. С тех пор люди живут, не платя страшной дани. Знаешь эту легенду?

— Ведаю, — тихо ответила старуха.

— Как думаешь, драконы и правда были чудовищами?

Старуха покачала головой и пожевала полубеззубым ртом, ослик в ногах Сильвии снова задремал, но уши его напряженно шевелились, по всей видимости, он видел тревожный сон. Сильвия ласково погладила Остолопика.

— Моя бабка говорила, что ящуры были хищными до человечьей плоти… Что делали они с девами, отданными им на поживу, и представить страшно, — отозвалась Авдотья.

— А не помнишь ли ты, могли ли ящеры в людей обращаться?

— То бишь перекидываться, как волколаки[1], что ль? — бабка покачала головой. — Не слыхала. Ящур, он как есть ящур, разве что говорящий.

Сильвия тяжело вздохнула и снова посмотрела на ладонь.

— Детонька, что тебе за дело до ящуров? Сказку новую писать будешь?

— Только не о них… — быстро открестилась Сильвия. — Так… вспомнилось. А тот воин, он потерял возлюбленную?

На сей раз бабка долго молчала, словно что-то решала про себя. Сильвия подумала, что ведунья не услышала вопрос, как Авдотья тихо заговорила:

— У нас говорили, что у того воина был брат-близнец. Они отражали друг друга как зеркало, и не поймешь, кто отражение. Великая дружба была между братьями, вместе они сокрушали чудовищ. Пока однажды ящуры не заманили младшего в ловушку, — Авдотья помолчала. — Страх за брата лишил старшего всякого разума. В надежде найти брата живым, он заключил сделку с ведьмой, видевшей рождение сущего мира, она отдала свою Силу в обмен на…

Старуха запнулась.

— На что? — Сильвия слушала, затаив дыхание.

— Продолжение себя. По зароку он отдавал Силу, вложенную Создателем, право на продолжение себя.

— И он согласился?

— Да.

— Он отдал свое бессмертие… — выдохнула Сильвия. — Высокая цена.

— Высокая и бессмысленная: его младший брат погиб — он не успел спасти… Тогда старший поклялся отомстить любой ценой. Уничтожить драконью кровь, всю, до последней капли.

Сильвия вздрогнула. Авдотья продолжила:

— Только брата это не вернуло, а проклятье колдуньи осталось.

— И проклятие не снять?

— Это цена, — пожав плечами, возразила бабка. Она пожевала губами и продолжила. — Я слышала, как кто-то врал, будто однажды родится та, что вернет ему все утраченное.

— Легенды часто врут, — остановила ведунью Сильвия. — Авдотья, пообещай мне, что, если за мной придут, ты не будешь пытаться спасти.

— Чего?!

— Ты просто возьмешь Остолопика и убежишь. Что бы он ни сделал, так должно быть. Так правильно.

— А что он могёт сделать? — настороженно спросила ведунья.

— Неважно, — Сильвия посмотрела прямо на растерянную старуху, — сбережешь мои письма, ладно?

— Так что твой изверг сделать могёт? — не унималась старуха. — Ты, что ж, преступница какая?

— Хуже, — горько усмехнулась Сильвия. — Я гораздо хуже… и тебе нельзя со мной!

— Что же это, я брюхатую девку одну на дороге брошу? — Авдотья аж раздулась от праведного возмущения.

— Тебе со мной опасно!

— Или что ж, твой изверг, супружник, видать, обманутый, меня на лоскутки порубит?

Сильвия невольно заулыбалась, дивясь проницательности бабки.

— Пойми, то, что он сделает, будет на благо всем живым. Авдотья, это важно!

Авдотья покачала головой:

— А другой где будет? — неожиданно спросила бабка. Сильвия вздрогнула и залилась краской стыда. Может, она по ночам разговаривает, откуда Авдотья все знает?! Потом вдруг погрустнела:

— Он, он не придет.

Остолопик неожиданно подскочил и дико посмотрел на Сильвию. Произнесенные слова или дурной сон так обидели ослика? Остолопик отошел и, отвернувшись, лег один.

— А дитя-то чье? — продолжила тем временем допрос Авдотья.

— Я… я не знаю. Какая разница? — Одними губами произнесла Сильвия. — Это все неважно! Малыш жив лишь пока он во мне.

Авдотья замерла, замерли и крючковатые пальцы, перебиравшие старенькую шаль.

— Ой, девонька! Хдеж ты себе ухажеров-то таких нашла? Прям изверги… — выдохнула старуха. Сильвия расплакалась и тут же засмеялась. Авдотья была неподражаема. Даже теперь умудрилась развеселить. Но Сильвия упрямо продолжила:

— Авдотья, обещай! Это важно. Обещай, что оставишь меня, когда я… Когда облик человеческий терять начну! И беги! Труби о Звере.

— Каком-таком звере?!

— Лютом! — Сильвия отвернулась.

— Ничегошеньки я тебе обещать не буду! Я старая, много чего повидала, и одну тебя на дороге не брошу! А порешишь убегать, найду и туго привяжу к Остолопику!

Старуха насупилась и принялась усердно мешать густую жижу в котле, ругаясь вполголоса.

А Сильвия достала пергамент и начала письмо к детям: «Мне не хватит всех нежных слов, чтобы рассказать, как сильно вы любимы. И хочется пропеть все колыбельные, рассказать все сказки — страшные и смешные, поучительные и глупые.

Сколько нежных поцелуев и веселых щекоток отвесить вам сегодня?! С кем поиграть в жмурки?! Какую небылицу нашептать? Знаю…

В одном темном-претемном лесу, посреди коряг и мхов притаилась полянка. И ничем бы она не была примечательна, кабы не дивный куст одуванчика, возвышавшийся в самом центре.

Куст был раскидист и тенист — под резными листьями мог спрятаться целый выводок мышат, а соловей — укрыть гнездо с пятаком желторотых крикунов. Такой вот одуван-великан вырос на солнечной поляне тёмного-претемного леса.

Одуван качал яркими головками, привечая шмеля или пчелу, и заботливо складывал перышки в час заката, пряча нектар и новую жизнь.

Жизнь росла, и скоро солнечная головка закрылась, чтобы поседеть. Маленькие зеленые зернышки, крепко стиснутые бутоном, спали, тихо причмокивая во сне. Их пушистые хвосты прятались от зноя и холода под мелкими острыми лепестками.

Малышам снились удивительные сны о золотом солнце, чей свет и тепло они ощущали сквозь бутон, о шуршащем дожде, чьи капли стекали по стенам их уютного домика, и о сладкой росе, щекочущей пушистые хвостики каждое утро.

Время шло, малышам становилось все тесней, они толкали друг друга, стараясь устроиться поудобней. Наконец, теснота стала невыносимой, и каждой семечке больше всего захотелось вырваться из объятий высохшего бутона.

— Фррруухх! — одним солнечным утром старый бутон лопнул, выгибаясь дугой. Зернышки оказались ничем не стеснены. Можно было спокойно вздохнуть…

Ох, и гомон же поднялся, должна я вам сказать! Каждое зернышко во весь голос восторженно рассказывало соседу о своей радости. Увы, сосед оставался глух — его радость была не меньшей. А чтобы кого-то услышать, надо хоть ненадолго перестать говорить.

Наступили чудесные времена: солнце давало силу, бутон продолжал кормить. Но семечки рвались посмотреть большой мир, ветер нашептал о предстоящем путешествии.

И только одно маленькое, очень славное семечко робко смотрело в небеса. Оно росло где-то посередине пушистого шара, между небом и землей, и не знало, чего хочет больше — невероятных приключений, или размеренного счастья.

Братья и сестры нижнего края уверенно смотрели на землю — было бы чудесно засеять поляну и прорасти к началу лета. А жители верхнего полукружья говорили только о небе да о ветре. Они ждали, когда же эфир подхватит теплою рукой, и они улетят к самому солнцу…

Утро выдалось ясным. Зернышки привычно распушили хвосты. Одни лениво грелись, другие вели споры о лучшем месте для посева… Вдруг порыв ветра наклонил пушистый шарик к земле.