Аргентинец - Эльвира Барякина

Саблин буркнул что-то неразборчивое. Любочка не вышла его встречать. Опять где-то загуляла?

Клим вытащил из внутреннего кармана пальто бутылку шампанского и поставил ее на тумбочку под зеркалом:

— Это вам гостинец.

Саблин посмотрел на него в изумлении:

— Откуда вы ее взяли?

— Пограбил награбленное.

Кажется, Клим был слегка пьян. Он был единственным, кто не воспринимал текущее положение всерьез, и его беспечность раздражала Саблина. Ведь это ненормально: в такие времена крутить роман со вдовой офицера, таскать ее то в театр, то в синематограф, то на каток; покупать запрещенное вино, да еще дарить его знакомым!

В дверь постучали. Клим и доктор переглянулись.

— Это, наверное, Любочка.

Саблин открыл замок и обомлел: на крыльце стояли вооруженные люди.

— Мы Комитет голодных, — хмуро представился высокий, сутулый молодой человек в медном пенсне. — Все классово чуждые дома обыскиваются на предмет оружия, спиртного и прочих излишков.

Прихожая наполнилась безмордой суетливой толпой. Захлопали дверцы, заскрипели выдвигаемые ящики, повалились на пол сапожные щетки и обувные рожки.

— По какому праву?.. — завопил Саблин, но тут же осекся, когда главарь разбойников ткнул ему в лицо револьвер:

— Ты врач? Спирт, морфий, кокаин имеются?

У него было бледное, анемичное лицо и искривленный, будто иссушенный нос. Движения порывисты, зрачки расширены, на лбу — крупные капли пота.

«Наркоман, — в ужасе подумал Саблин. — Такой убьет и не поморщится».

— У нас ничего нет, — проговорил он срывающимся голосом и тут вспомнил о злополучном шампанском.

Клим — все еще в расстегнутом пальто — сидел на тумбочке, скрестив руки на груди. Бутылка исчезла: верно, он успел ее спрятать.

— Поднимайтесь наверх, — скомандовал человек в пенсне и повернулся к Саблину: — Если ты набрехал насчет спирта, расстреляю на месте.

Обыск продолжался три часа — унизительный и бессмысленный. Климу, Саблину и прислуге велели сидеть в столовой. Мимо проносились «голодные комитетчики» — кто с кучей полотенец, кто с охотничьими сапогами и хрустальной вазой под мышкой. По ногам гулял сквозняк от беспрерывно открываемых дверей; летели перья из вспоротых подушек, на столе валялись семейные документы — метрики, дипломы, квитанции. Мариша плакала навзрыд — у нее забрали американскую машинку для штопки чулок.

«Только бы не обнаружили шампанское!» — молился Саблин.

Клим — злой, насмешливый — задирал охранявшего их паренька с винтовкой:

— Тебе сколько лет?

Тот не смотрел на него и молча ковырял в зубах измочаленной спичкой.

— Лет девятнадцать, я думаю, — не унимался Клим. — Из рабочих? Понятно, что не из архиереев. Но в церковь наверняка ходишь. Как насчет: «Не укради», «Не возжелай дома ближнего твоего… ни вола его, ни осла…»?[18]

«Он достукается! — ужасался Саблин. — Нашел время для проповеди».

Парень бросил спичку на пол, вытер обветренные губы:

— Товарищ Щербатов говорит, попы все врут. Надо, чтобы все поровну, по чести было: что у одного, то и у другого.

— Пусть будет поровну, — согласился Клим. — Давай винтовку: ты подержал, теперь моя очередь.

Парень ухмыльнулся:

— Ишь, хитрый!

— Значит, не хочешь делиться? Как ты сюда попал?

— Фабрика закрылась, есть нечего, а тут плотят.

— Купите его мозг после смерти, — шепнул Клим доктору по-английски. — Наверняка будет любопытно посмотреть, что это такое.

— Да я бы и ваш купил! — вспылил Саблин. — Вы погубите нас!

Наверху в мезонине послышался топот.

— Эй, глянь, чё я нашел!

У Саблина покатилось сердце. В столовую медленно вошел молодой человек в пенсне. В руках у него был портрет Николая II.

— Чье? — спросил он, переводя взгляд с одного лица на другое. — Та-а-ак, стало быть, мы раскрыли гнездо монархистов…

— Это моя картина, — отрывисто сказал Клим. — Поставьте на место и не трогайте. Я иностранный журналист и имею право на вывоз исторических сувениров.

Разбойник удивился:

— Иностранец? А что так хорошо по-русски говоришь?

— На специальных курсах учился.

— Покажь документы.

Аргентинский паспорт смутил реквизиторов. Клим начал плести про выдуманный на ходу Особый комитет по делам печати, про встречу с Лениным, про ответственность за незаконные действия.

— Я могу узнать ваши фамилии? — строго спросил он.

Человек в пенсне вытянул из кармана часы, взглянул на циферблат:

— У нас времени нет — дела.

Банда выкатила на улицу. Доктор задвинул засов, привалился к двери взмокшей спиной:

— Ничего не понимаю… Убейте меня на месте, но мне это недоступно…

— А что тут понимать? — презрительно бросил Клим. — Этот негодяй служит в каком-нибудь подотделе снабжения, деньги вышли — созвал дружков и отправился в набег. Знает, крыса, что ему ничего не будет: за буржуев никто не вступится. А иностранец — кто его знает? Вдруг и вправду с Лениным за руку здоровался?..

Клим вновь вынул из кармана преступную бутылку:

— Напейтесь, доктор, а то на вас лица нет. — Он накрутил шарф, застегнул пальто. — Я на Гребешок: ночевать там буду…

Клим потрепал всхлипывающую Маришу по плечу:

— Дверь никому не открывайте, царя сожгите. И пусть Любовь Антоновна не ходит в одиночку по темноте.

Но Любочка вернулась не одна: товарищ Осип проводил ее до крыльца, откозырял и исчез в снежном буране. Она с удивлением оглядела разоренную прихожую:

— Что здесь произошло?

Саблин — измученный, пьяный — вышел к ней с бутылкой в руке:

— Доброй ночи, солнышко. Хочешь выпить? Клим нам шампанское принес и даже умудрился спрятать его под пальто во время обыска. Это ведь твои большевики устроили…

Любочка спустила платок на плечи.

— Я попрошу Осипа, он даст нам охранную грамоту или еще что-нибудь, — проговорила она дрогнувшим голосом.

Спали, не раздеваясь. Белое пуховое одеяло унес Комитет голодных.

Глава 13

1

Огромная очередь в восемь рядов заполняла площадь перед кадетским корпусом. Большевики объявили обязательную регистрацию офицеров: те, кто не придет, будут считаться врагами народа и понесут наказание в соответствии с законами военного времени.

Офицеры пришли — покорные, как бараны; топтались на морозе, спорили из-за места:

— Па-а-азвольте, милостивый государь, вы тут не занимали!

— Ведь их тысячи… — шепнул Жора Елене. — А в день переворота лишь несколько человек пришло на Благовещенскую.