Я возвращаюсь за тобой - Гийом Мюссо

Клэр сняла хирургическую шапочку, освободив пряди волос, мокрые от пота. Ей надоедало сражаться с неизбежностью, плюс эта работа, где приходится сталкиваться со смертью каждый день. Ей не хотелось больше думать о смерти. В этот вечер она почувствовала, что готова все бросить и сесть на самолет. И на одну секунду она подумала о Бразилии, о пляже Ипанема, о загорелых телах жителей Рио, играющих в волейбол на пляже, о босанове в исполнении Каэтану Велозу, о коктейле «Пина Колада», который пьют прямо из ананасов.

— При повторном сканировании мы идентифицировали костный перелом, а также экстрадуральную гематому.[56] Это — кровоизлияние между костью и…

— Мы знаем, что такое гематома, — перебил Итан.

— Она оказалась глубокой и плохо локализованной, осложненной повреждением венозного синуса.

— Джесси умерла, так? — спросил Джимми.

Клэр уклонилась от прямого ответа. Следовало произнести всю речь до конца, чтобы держать эмоции на расстоянии.

— Доктор Мицуки срочно прооперировал ее, пытаясь удалить гематому. Мы сделали все, что было в наших силах, но… она не выжила. Искренне соболезную.

Джимми вскрикнул от боли, но тут же зашелся в хриплом рыдании.

— ЭТО ТЫ ВО ВСЕМ ВИНОВАТ! — вскричал он вдруг и изо всех сил ударил Итана кулаком, отбросив его на одну из металлических тележек, на которой после ужина были сложены в кучу подносы.

* * *

В голове Джесси

Между жизнью… и смертью

Я плыву, легкая как воздух, выше облаков. Мне не видно отсюда земли, деревьев, людей. Я плаваю, но уже ничего не контролирую. Я позволяю нести себя какой-то силе, как если бы на небе был магнит, который притягивал меня на высоту. Но чем выше я поднимаюсь, тем темнее, плотнее становятся облака, от них веет какой-то угрозой. И скоро у меня появляется ощущение, что я потерялась в черном дыму пожара, в котором задыхаюсь, который меня сжигает. Действительно, это напоминает туннель, но не тот, в конце которого животворящий свет, о котором рассказывают в книгах. Скорее это подземный ход, маслянистый и вязкий, где пахнет расплавленным дегтем. В этом проходе есть слуховое окно, которое забыли закрыть, — окно, открытое в мое будущее. Я нагибаюсь к нему, чтобы посмотреть, и то, что я вижу, наполняет меня страхом. Я лежу на кровати, все мои конечности парализованы, лицо изуродовано. Я пытаюсь повернуть голову, но у меня ничего не получается. Я пробую подняться, но я словно заключена в невидимые доспехи, открываю рот, чтобы позвать маму, но из него не вылетает ни звука. Секунда, и я понимаю, что у меня есть возможность остаться живой, но ни за что на свете я не хотела бы продолжать мучиться на этой голгофе. Тогда снова отдаюсь влекущему меня потоку и понимаю, что умру. Туннель выводит к огромному завитку в виде эллипса, к гигантскому завихрению в несколько сотен километров, где бушуют ветры. Я ныряю в этот хаос и тону в этом циклоне, более высоком, чем высочайшая из горных вершин.

Теперь мне по-настоящему страшно. Нигде нет и следа любви или симпатии. Во время падения я замечаю нескольких людей. Томми, сына наших соседей, которого в возрасте четырех лет сбил грузовик, когда он катался на велосипеде. Фриду, мать моей матери, умершую от рака легких. Мистера Роджерса, одного из моих бывших преподавателей, который бросился под поезд после того, как от него ушла жена. Томми проплывает передо мной со своим красным трехколесным велосипедом и, прежде чем исчезнуть, делает мне какой-то знак. Фрида, которая меня всегда ненавидела, выдыхает мне прямо в лицо дым своей сигареты, а, мистер Роджерс, одетый в костюм железнодорожника, сидит верхом на паровозе, похожем на игрушечный.

Чем ниже я падаю, тем вокруг темнее и тем труднее дышать. Я тону в плотных серых облаках, которые обволакивают меня до такой степени, что я начинаю задыхаться. Я знаю, что в конце падения меня проглотит какая-то пасть, и это будет конец. Мне страшно настолько, что я начинаю плакать, я кричу, как ребенок. Я кричу и кричу, но никто мне не отвечает.

И тут на краю тумана я вдруг замечаю его — это Итан, мой отец, такой, каким я увидела его сегодня утром. Тот же черный пуловер, та же кожаная куртка, тот же вид усталого героя. Я не понимаю, что он там делает, но он, похоже, не удивлен, что видит меня. Напротив, я понимаю, что он стоит в той самой точке невозврата.

— Джесси, Джесси!

Я пролетаю мимо него очень быстро.

— Папа, мне страшно! Я боюсь!

Я протягиваю ему руку, но он не хватает ее.

— Пойдем со мной, папа! Я боюсь!

— Я… я не могу, Джесси.

— Почему?

— Если я пойду с тобой, все будет кончено.

— Проводи меня, я тебя умоляю!

Теперь он тоже плачет.

— Если я вернусь, Джесси, возможно, у тебя будет шанс.

Но я не понимаю, что это значит. Шанс для чего?

— Мне так страшно, папа!

Я вижу, что он колеблется, что он чувствует мой ужас.

— Если мне позволят вернуться, у меня будет еще шанс спасти тебя, а если нет — мы оба умрем.

Я ничего не понимаю. Во всяком случае, нет больше времени говорить. Я углубляюсь в густой туман, который обжигает и ранит меня. Мне так страшно и так плохо, что я почти сожалею о том, что не стала возвращаться, когда у меня был выбор. Даже без рук и без ног. Даже в состоянии овоща.

— Обещаю тебе, что ты будешь жить, Джесси! — кричит он мне.

Это последние слова моего отца, и я не понимаю, зачем он мне это говорит.

Потому что я точно знаю,

что все кончено.

* * *

Манхэттен

Больница Сент-Джуд

21 ч 55 мин

Джимми толкнул дверь палаты.

Джесси лежала с закрытыми глазами в полутьме палаты, выкрашенной в холодные тона. Из-под бледно-розового одеяла виднелось только мраморного цвета лицо с синюшными губами и часть белой груди. Рядом с кроватью отныне бесполезная капельница, немой электрокардиограф, не работающий аппарат искусственного дыхания. На кафельном полу — следы крови, которые еще не отмыли, халат и перчатки хирурга, брошенные в бешенстве, со следами проигранного сражения.

Джимми пододвинул стул к постели своего ребенка. Он сидел у ее изголовья, пытаясь сдержать отчаяние. Затем положил голову на живот своей дочери и тихо заплакал.

В тот вечер его нить оборвалась. В бою, в котором он противостоял Карме, Судьба только что одержала победу.

* * *

Манхэттен

Больница Сент-Джуд

22 ч 05 мин

Итан толкнул металлическую дверь, выходившую на террасу на крыше больницы, там, где приземлялись вертолеты со срочными пациентами и при доставке органов. Место было вылизано ветром и господствовало над Ист-Ривер. Доктор Шино Мицуки стоял у вентиляционного отверстия, а его потерянный взгляд блуждал где-то очень далеко от огней города.

— И что, вам не хватает мужества признать, что ничего не вышло? — спросил Итан, направляясь к нему.

Врач остался бесстрастным. Итан снова спросил:

— Это не очень хорошо для вашей кармы — смерть девушки, это должно отбросить вас на несколько циклов назад, не так ли?

— Я сделал все, что было в моих силах, — ответил азиат.

— Все так говорят.

Итан достал сигарету и стал искать зажигалку. Он перерыл все карманы, но они были пусты. Должно быть, потерял ее во время драки на паркинге.

Он взглядом спросил у Мицуки, но тот покачал головой:

— Я не курю.

— Естественно, вы же — святой. Буддистский монах.

Азиат хранил непроницаемый вид. Итан не отставал:

— Ни сигарет, ни алкоголя, ни холестерина…

Подавленный горем и чувством вины за смерть Джесси, он нуждался в том, чтобы излить свой гнев на кого-то.

— Никакого риска, никакой грусти, никакой горячности, никакой страсти, никакой жизни! Только маленькое убогое существование, ваш дурацкий дзен и предписания, запеченные в fortune cookies.[57]

— Всегда этот гнев… — с сожалением проговорил Мицуки.

— Я научу тебя одной вещи, Сиддхартха: вопреки тому, во что ты веришь, гнев — это жизнь.