Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний - Лео Яковлев

На следующий день после этого письма 25 июля 1917 года Блок снова доложил свою программу отчета — основного документа Чрезвычайной следственной комиссии, которая, как уже говорилось, была им подробно изложена еще 1 июня 1917 года. Тогда им была подана на имя председателя комиссии докладная записка под названием «Соображения об издании стенографических отчетов». Сейчас Блок не стал останавливаться на таких деталях, как исходный пункт отчета (9 января 1905 г. или 20 июля 1914 г.) и его печатный объем (однотомник). Судя по дневниковой записи 25 июля 1917 года, его выступление было посвящено идее отчета:

«Итак (к сегодняшнему заседанию об отчете): … мыслимо: или — большое исследованье, исследованье свободное, с точки зрения исторической подходящее к явлениям, требующее времени, пользующееся всем богатейшим матерьялом; или доклад политический, сжатый, обходящий подробности во имя главной цели (обвинение против старого строя в целом). Я останавливаюсь, по причинам многим и высказанным многими, на последней форме…

В 4 часа было заседание, на котором мне удалось это более или менее высказать. Председатель отнесся мило и с улыбкой усталости, Тарле — загадочно. Щеголев — съязвил, горячо поддержали Миклашевский и Гуревич, улыбался ласково и соглашался С. В. Иванов…»

Такова была реакция комиссии на выступление Блока. Загадочное же отношение Тарле объяснялось тем, что у него был готов собственный план отчета. Этот план Тарле изложил на заседании комиссии 28 июля. Он предложил:

— принять за исходную дату отчета октябрь 1905 г.;

— ограничить объем отчета одним томом в 25–30 печ. л.;

— разбить отчет на 3 части:

1. Введение, восемь глав, характеризующих царизм, его борьбу с народом, Государственной думой, общественными организациями, печатью, национальными движениями и девятая глава — историография последних дней старого режима.

2. Шесть глав, характеризующих методы борьбы самодержавия: департамент полиции, перлюстрация, провокации, черносотенные организации, судопроизводство.

3. Две главы, характеризующие верховных носителей власти.

Сопоставив эту программу с «Соображениями» Блока, можно заключить, что формально они мало чем отличаются друг от друга. Та же точка отсчета (1905 г.), тот же однотомник. Не было только политического доклада, о котором мечтал Блок задолго до появления в комиссии Тарле, когда писал: «Простым «деловым» отчетом комиссия не отчитается перед народом, который ждет от всякого нового революционного учреждения новых слов» (20 июня 1917 г.). Заканчивая эту мысль, он вспомнил слова Карлейля о том, что «демократия опоясана бурей».

За планом же Тарле Блок видел только «деловой» отчет и историческое исследование.

Борьба продолжалась. 28 июля Блок записал в дневнике: «Опять заседание с отрицательным результатом. К моему (мнению. — Вставка В. Н. Орлова) уже тяготеют, кроме Л. Я. Гуревич и Миклашевского (сегодня отсутствовавшего) — С. В. Иванов, а Тарле уже сидит между двух стульев…» В письме к матери, написанном в тот же день, Блок более резок: «Деятельность моя сводится к тому, чтобы злиться на заседаниях и осиливать языком и нервами в союзе с многими русскими и евреями ничтожную кучку жидков, облепивших председателя и не брезгующих средствами для того, чтобы заполучить к себе новых (как Тарле)».

Большинство в комиссии, однако, склонялось к плану Тарле, и Блок пишет в досаде:

«Отчего (кроме лени) я скверно учился в университете? Оттого, что русские интеллигенты (профессора) руководились большей частью такими же серыми, ничем не освещенными изнутри «программами», какую сегодня выдвинул Тарле, которая действительно похожа на программу торжествующего… гимназиста Павлушки и с которой сегодня уже спорили. Ничего это не говорит. От таких программ и народ наш темен, и интеллигенция темна».

Это, конечно, из-за раздражения, не от души: и Тарле не был серым, и сам Блок думал иначе — ведь за два года до этих событий, в июне 1915-го в своей автобиографии он писал: «С годами я оцениваю все более то, что дал мне университет в лице моих уважаемых профессоров — А. И. Соболевского, И. А. Шляпкина, С. Ф. Платонова, А. И. Введенского и Ф. Ф. Зелинского». Среди этих уважаемых Блоком профессоров — друзья, единомышленники и соратники Тарле.

В уже упоминавшемся письме к матери от 28 июля содержится фраза, раскрывающая все личные сомнения и колебания Блока: «Мама, я сижу между двух стульев (как, кажется, все русские)». А в дневниковой записи эти же слова применены к положению Тарле.

Но понемногу страсти улеглись, и уже в следующем письме (1 августа 1917 г.) он сообщает матери: «По-видимому, кроме Протопопова, я возьму себе тему «Последние дни старого режима». Об этом же и в тот же день — запись в дневнике. Так Блок занимает свое место в программе отчета, предложенной Тарле. Предстоящая работа начинает увлекать Блока, 5 августа он пишет в дневнике: «День для меня большой. Заседание во дворце, из частей которого для меня стали немного выясняться контуры моей будущей работы. Вместе с тем я чувствую величайшую ответственность, даже боюсь несколько. Тему я определил с 1 ноября (1916 г. — Л.Я.) … Разговор с Тарле о моей теме».

Отношения с Тарле наладились. Тарле, как и Блок, тяготевший к образам и ситуациям «в духе… Достоевского», даже хотел работать вместе с Блоком над Протопоповым, но этому воспротивился И. В. Домбровский, вероятно, находясь еще под впечатлением их былой несовместимости.

Последние записи о сотрудничестве с Тарле относятся в дневнике Блока к 18 и 19 августа: «…Разговор с Тарле» и «…Я передал Тарле программу своей главы и список намеченных допросов».

В дальнейшем Блок охладел к работе в комиссии. 7 сентября он передал вопросы стенографирования В. Н. Княжину, а в октябре 1917 года полностью прекратил посещать ее заседания, но не оставил работу над избранной темой.

Примерно то же произошло и с Тарле. Конец сентября и октябрь он почти безвыездно провел в Юрьеве. Здесь и застает его Октябрь. Журнал историко-филологического факультета содержит запись о заседании 25 октября (ст. ст.) 1917 г. с участием Е. В. Тарле и его подпись под протоколом. Таким образом, в день очередного заседания Чрезвычайной комиссии, когда был взят Зимний дворец, в ее составе уже не было ни Блока, ни Тарле.

Судьба девятой главы отчета, которую в соответствии с программой Тарле и по предусмотренному им плану написал А. Блок, общеизвестна: эту, по собственному признанию поэта, захватившую его работу, Блок закончил 3 апреля 1918 года, почти не отрываясь (кроме нескольких дней в январе, ушедших на создание поэмы «Двенадцать»). Первоначально эта глава была опубликована в журнале П. Е. Щеголева «Былое», в редколлегии которого активно работал в то время Тарле. В первой публикации очерк носил название, предложенное Тарле в его программе отчета. Затем в отдельном издании 1921 года Блок назвал свой труд «Последние дни императорской власти», и под этим названием он переиздается по сей день. Так появился один из первых историографических очерков о важном этапе революции.

Тарле же так и не написал своего «Введения» к отчету Чрезвычайной комиссии. Некоторые материалы, касающиеся внешней политики царизма, к которым он тогда получил доступ, легли в основу его отдельных статей, опубликованных в 1919–1926 гг. В последующие годы Тарле лишь однажды в статье «Два заговора» («Известия» 01.06.1937 г.) возвратился к периоду русской истории, описанному Блоком в «Последних днях императорской власти». А протоколы допросов, в том числе и те, которые редактировал Блок, были изданы П. Е. Щеголевым в 20-х годах, уже после смерти поэта и без упоминания о его вкладе в этот труд.

1986

Насыпь и котлован. Чеховские реминисценции в повести Андрея Платонова

Антон Павлович Чехов не любил философов, и собственную философию жизни, без которой невозможен ни один великий писатель, он зашифровал и растворил в мире созданных им художественных образов, не декларируя свои философские концепции. Лишь зоркий о. Сергий (С. Н. Булгаков), единственный из его современников, разглядел в нем гениального мыслителя.

И только в чеховской повести «Огни» (1888) присутствует открытая дискуссия на отвлеченные философские темы. Именно в этой повести прозвучали слова Чехова о том, что развитие человека (и человечества) совершается по «ступеням», и ни одна из таких «ступеней» не должна быть им пропущена в своем движении к конечной цели (к «самой высшей конечной ступени»).

В подобной же мысли о бесплодности попыток человека (и человечества) сразу, минуя обязательные ступени развития, из «старого» «мелкоимущественного города» шагнуть в «единственный общепролетарский дом» счастья и благополучия, представляющий собой доведенные до абсурда идеи «Современного города» и «Города мира», разработанные Ле Корбюзье в 1922–1929 годах, скрыт и глубинный философский смысл повести Андрея Платонова «Котлован» (1929–1930).