Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний - Лео Яковлев

Уже через два месяца после прихода в комиссию Блок стал, несмотря на свою незначительную должность, признанным лидером, по крайней мере, в подкомиссии, ответственной за составление отчета, в первом протоколе которой имеется следующая запись о программе итогового документа: «Это должна быть не историческая работа, но доклад, распадающийся на две части: 1) материалы по докладу и 2) доклад в тесном смысле этого слова». Этот план отчета комиссии был предложен Блоком.

В июле 1917 года непременный секретарь Российской Академии наук С. Ф. Ольденбург, возглавлявший редакторские работы, искренне любивший Блока, был назначен министром просвещения, и в комиссию был введен профессор всеобщей истории Петроградского и Юрьевского университетов, широко известный в предреволюционные годы историк и публицист Евгений Тарле.

Блок и Тарле были безусловно самыми яркими личностями в составе Чрезвычайной комиссии, но, кроме того, они были еще и очень разными людьми, и поэтому их столкновение было неизбежным. Появление Тарле в комиссии Блок отметил в своем дневнике 24 июля: «Дворец. Уход Ольденбурга (министр народного просвещения). Разговор с Тарле». В тот же день вечером в письме к матери он делится впечатлениями от этого разговора: «Появился Тарле, хотя и не заместителем Ольденбурга, но в качестве редактора; я с ним говорил утром, убедился, что он (для меня. — Вставка М. А. Бекетовой) труднее Ольденбурга и забил тревогу, т. е. убедил председателя вновь пересмотреть план (меня поддерживал Неведомский), что мы и будем делать завтра».

Неизбежность столкновения с Тарле, которую интуитивно почувствовал Блок в их первую встречу, имеет свои причины. Эти же причины, по-видимому, заставляли их избегать друг друга в тесном петербургском мире первых десятилетий XX века. Они не просто жили в одном городе, который оба безумно любили, ходили по одним улицам, но и входили в одни и те же дома, имея общих знакомых (П. Е. Щеголев, С. А. Венгеров, Ф. Сологуб и А. Н. Чеботаревская, Ф. Д. Батюшков, П. С. Коган и Н. А. Нолле-Коган, К. И. Чуковский, С. Ф. Ольденбург, Л. Я. Гуревич, А. Л. Волынский, С. Ф. Платонов, Ф. Ф. Зелинский и др.), печатались в одних и тех же журналах («Русская мысль», «Образование», «Северные записки», «Новое слово», «Жизнь» и др.). Иногда восхищались одними и теми же людьми (например, Л. Н. Толстым, В. Г. Короленко) и недолюбливали одних и тех же, например, В. В. Розанова (правда, Блок — как нововременца, но не как человека и писателя, а Тарле — и как человека, и как писателя) и даже, хотя и в разное время, увлеклись одной и той же женщиной (В. А. Щеголевой). Они были хорошо известны друг другу. Во всяком случае, Блок ни в дневниках, ни в письмах не считал нужным объяснять кто же такой этот Тарле, обеспокоивший его своим появлением в комиссии. Очевидно, имя Тарле говорило само за себя.

Что же, кроме взглядов на искусство, литературу и историю могло разделять их, при том, что один из них был сыном еврея-выкреста, а другой сам был выкрестом? Прежде всего, пожалуй, различия личных целей, различия жизненного пути, неравноценность личного опыта.

На достижение своей цели — занять достойное место в русской университетской науке, войти в профессорский круг — Тарле потратил почти сорок лет жизни, Блок же принадлежал к этому кругу по происхождению и, наверное, поэтому не очень дорожил своими привилегиями. Тарле был предан интересам профессорской касты, Блок с юных лет тяготился ее замкнутостью, старался раскрыть этот мир:

Входите все. Во внутренних покояхЗавета нет, хоть тайна здесь лежит.Старинных книг на древних аналояхСмущает вас оцепеневший вид.

Здесь в них жива святая тайна Бога,И этим древностям истленья нет.Вы, гордые, что создали так много,Внушитель ваш и зодчий — здешний свет.

1901

Впрочем, когда наступало время решать, Блок не оставлял себе выбора, с кем быть: «Ведь я, Василий Васильевич, с молоком матери впитал в себя дух русского «гуманизма». Дед мой — А. Н. Бекетов, ректор СПб. университета, и я по происхождению и по крови «гуманист», т. е., как говорят теперь — «интеллигент». Это значит, что я могу сколько угодно мучиться одинокими сомнениями как отдельная личность, но как часть целого я принадлежу к известной группе, которая ни на какой компромисс с враждебной ей группой не пойдет», — писал он в феврале 1909 года нововременцу В. В. Розанову.

В самом же профессорском круге были люди из «старых» — к ним относилось домашнее окружение Блока, и «новых», одним из самых ярких представителей которых был Тарле. «Новых» в мир Бекетовых допускали не сразу. К ним долго приглядывались со стороны, особенно к еврейским выходцам. Отметим, что так много значивший для Блока дед — А. Н. Бекетов — после трагического разрыва дочери с мужем-выкрестом одним из первых в России заговорил о том, что в человеке важна не религиозная принадлежность, а этническая сущность, и что он в любом выкресте разглядит «жида».

Этим, наверное, отчасти и объясняется тот удивительный факт, что Блок учился в Петербургском университете с 1898-го по 1906 год, а Тарле в качестве приват-доцента появился в нем в 1903 году и не просто появился, а сразу же стал одним из самых любимых лекторов, о чем сохранились свидетельства даже представителей «враждебной группы» (говоря словами Блока). Так, например, жена ктитора Исаакиевского собора генерала Богдановича писала в 1904 году в своем дневнике: «В университете по понедельникам Тарле читает лекции о французской революции, после которых молодежь так возмущена, что каждый понедельник можно ждать беспорядка».

Ей вторит и представитель еще более ненавидимого Блоком сословия — протоиерией, профессор богословия Т. И. Буткевич, писавший в 1907 году, что Тарле «в прошлом году … сумел завлечь в свою аудиторию в С.-Петербургском университете чрезвычайное множество слушателей. Целые толпы молодых людей… теснились по всем университетским коридорам в часы его лекций. Стены аудитории чуть не трещали».

Был ли Блок среди этой молодежи? Скорее всего, был, но никаких записей он не оставил, а это значит, что Тарле его на убедил. Лишь через несколько лет, в 1911 году, Блок начинает настойчиво искать ответы на мучившие его вопросы, в том числе в опыте французской революции, история которой, написанная кумиром молодого Тарле — Т. Карлейлем, становится настольной книгой Блока. («Я читаю гениальную «Историю французской революции» Карлейля», пишет Блок 10 июня 1911 г.) К этой же книге Блок обращается и в 1917 году, работая в Чрезвычайной следственной комиссии. Следует отметить, что Тарле преодолел свое увлечение Карлейлем еще в 1901-м, но он ушел от Карлейля как историк, а Блок открыл его для себя как поэт.

В стихотворении Блока «Митинг» («Он говорил умно и резко…») есть такие слова об ораторе:

И в звоны стекол перебитыхВорвался стон глухой,И человек упал на плитыС разбитой головой.

Сюжет этого стихотворения очень напоминает эпизод из жизни Тарле — ранение в голову во время выступления у Технологического института в Петербурге на многотысячном митинге протеста по случаю «дарованных манифестом свобод». Лишь расхождение дат: стихотворение Блока было написано 10 октября, а Тарле был ранен 18 октября 1905 года, — говорит о том, что здесь имеет место простое совпадение. Впрочем, не исключено, что Блок ошибочно поставил эту дату позднее, «по памяти», так как, во-первых, основные митинги начались 17 октября, а во-вторых, после ранения Тарле сразу же была выпущена рисованная открытка, на которой он был представлен лежащим на мостовой с окровавленной головой.

И еще одно интересное совпадение: в 1907 году в Петербурге под редакцией одного из «стариков из «Русского богатства», «очаровательно» относившихся к Блоку — Н. Ф. Анненского вышла книга «Галерея шлиссельбургских узников» — (I часть), в которую вошла статья Тарле «М. А. Бакунин», и в этом же 1907 году (июль) Блок в Шахматово тоже пишет статью «М. А. Бакунин». И несмотря на все то, что было общим в их жизни до весны семнадцатого года, к своей встрече в Чрезвычайной следственной комиссии они пришли с очень несхожими взглядами и с бескомпромиссными настроениями. И грянул бой, который, судя по цитировавшемуся выше письму к матери, начал Блок.

На следующий день после этого письма 25 июля 1917 года Блок снова доложил свою программу отчета — основного документа Чрезвычайной следственной комиссии, которая, как уже говорилось, была им подробно изложена еще 1 июня 1917 года. Тогда им была подана на имя председателя комиссии докладная записка под названием «Соображения об издании стенографических отчетов». Сейчас Блок не стал останавливаться на таких деталях, как исходный пункт отчета (9 января 1905 г. или 20 июля 1914 г.) и его печатный объем (однотомник). Судя по дневниковой записи 25 июля 1917 года, его выступление было посвящено идее отчета: