На бобровых тонях - Александр Герасимович Масаренко

наизготове. И чуть было не стрельнул в батьку… После, когда разобрался, кто мы и как очутились в его бане, весь день спокою не давал — все прощения у батьки просил…

— Надо остерегаться, не лезть на рожон… В этой глуши всякое может быть… Значит, бобры здесь есть?

— Есть, конечно.

— Выходит, бобры есть, а ловить их некогда — завтра Малинин с Герасимом Андреевичем в Москву едут.

— Ты повезешь?

— Нет.

— Почему?

— Погорел я, браток… Застукал меня вчера автоинспектор — документы забрал.

— А как же быть?

— А так… Буду лозу подвозить на базу, воду… Покуда не вернется Малинин — никаких документов!

— Так пусть бы он попросил автоинспектора…

— Просил, так тот и слушать не хочет — упирается! Говорит, что рано еще возвращать, пусть, дескать, проспится хорошенько… Вот олух, а?

— Кто олух? — смеюсь я.

— Я сам олух… Кто же еще!

— Да-а, ситуация… Значит, и мне придется на базу ехать?

— Ты как раз останешься тут, у бабки. Ежели бобры есть, так надо же их ловить. Подождешь день-два, а там и батька вернется.

— Невесело…

— Не один же будешь… Маржу Малинин привез!

— Что?

— Сучка тут есть у нас… Малинину из Москвы привезли по его заказу, по знакомству, словом… Утятница отменная. Медали даже имеет. Так что и на бобров должна пойти… А морда — глаз не отвести! Ступай погляди на нее — в кузове лежит.

— Ну и Малинин — не похвалился даже! А что за медали?

— Одна золотая, конечно… И одна бронзовая. Породистая, одним словом, собака.

Петька трусцой побежал к машине, обогнал меня.

— Злая она? — тихо спрашиваю у Петьки.

— Нет, совсем не злая. Ручная, меня уже слушает… Маржа!

Из кузова высунулась и ткнулась чуть ли не в лицо Петьке лопоухая, пучеглазая, с куцым хвостом волкодавина. Страшилище! Такую собаку, признаться, я никогда еще не видал. Ничего себе собачища — за одну морду можно медаль дать.

Петька щелкнул цепочкой. Маржа даже не сошла с места, не выскочила из машины, нет! Аристократка: ждала, чтоб откинули борт. И мы вынуждены были это сделать. Маржа осторожненько выбралась из кузова, облизнулась и побежала к воде. Немножко полакала, помочила отвислое брюхо — недавно только как ощенилась — и вернулась к нам. Вся она прямо горит — рыжая! И только на груди и на лбу белые пятна. К тому же еще она и куцехвостая, эта Маржа! Вот уж привидение!.. Знаю, куцехвостыми не щенятся, хвосты собакам обрубают, — недаром говорится, что мода требует жертв. Будь Маржа с хвостом, так еще подумали бы, давать ли ей медали.

Доверчивая Маржа, что и говорить. Ластится ко мне так же, как и к Петьке. Что ж, посмотрим, как на бобров «пойдет» эта рыжая медалистка. Конечно, соображала бы она так, как Джульбарс, и нам бы никакой другой собаки не нужно.

Я несколько раз подводил Маржу к ловушкам с бобрами. Она осторожно нюхала зверей, и взгляд ее был очень серьезный — просто-таки обнадеживающий взгляд!

Как только стало темнеть, вернулись рыбаки. Мы с Петькой только что управились с бобрами: пересадили их из ловушек в одну клетку — трех вместе, так как все они из одной семьи.

— Ну, и как Маржа? — Малинин прищурил глаз, смеется. — Что скажешь? — Подошел, отдал мне щуку. — Думаю, что она и Мирту Никитову перещеголяет! — Достает из саквояжика кусочек сахару. — Маржа, служи! — приподнял сахар вверх.

Маржа стала на задние лапы — обрубок ее хвоста лихорадочно задергался. Маржа достала сахар, опустилась наземь, легла и начала не спеша лакомиться…

Вскоре были в деревне.

Петька не стал задерживаться: как только сняли с машины запасные клетки, поехал на базу. Малинин остался с нами, чтобы пойти завтра на реку и испытать Маржу, оценить ее охотничьи достоинства.

Бабка дождалась невестку. Оказывается, Маня приехала на нашей полуторатонке. Шла она от шоссе с малышом на руках. И вдруг машина ее догоняет, останавливается…

Рада бабка Авгинья. А тут еще Малинин радости прибавил:

— Приедем из Москвы, а там и сенцо ваше перевезем. И не надо упрашивать бригадира.

— Да я уж вам, детки мои родимые, и заплачу… Я вас ой как отблагодарю, ежели это все правда.

— Не верите разве? Вот жалко, что поехал мой шофер — сегодня бы ваше сенцо перевезли…

Маня успокаивает свекровь:

— Мама, они же правду говорят — привезут сено. Люди эти добрые, не чета вашему бригадиру.

Старуха смеется, щурит глаза.

— Так я и сама вижу, что они, люди эти, добрые, хорошие… А может, им времени нету, может, они своей работой перегружены вон как!

— Все сделаем… — говорит Малинин и смотрит на Маню, словно сговор какой начинают они против бабки Авгиньи. — Вы лучше скажите, что вам из Москвы привезти?

— Из Москвы? — переспрашивает старуха. — А что ж вы, мил человек, привезете? Оно все, что мне надо, и в нашем сельмаге есть. Вот, может, Манька, невестушка моя, чего хочет, так вы и купите там, в Москве, а я деньги дам… Заказывай, Манька, что купить!

Старуха направилась к сундуку. Маня заговорила, и она остановилась, чтоб послушать невестку.

— Нет, мама, нет… У меня тоже все есть, да и Витька обидится… Вы же знаете, какой он — любит, чтоб все покупалось только при нем, вместе чтоб…

— А и неправду ты говоришь… Какое дело ему до бабьих покупок? — Старуха вопросительно смотрит на невестку. — Так ты, это, Манька, правду говоришь или смеешься?

— Правда это все, мама.

— Вот я ему, ежели приедет, задам! Я ему покажу, научу его… — Она попыталась улыбнуться, но улыбки не получилось.

Маня старается возле печи, на загнетке. Куски щуки сует в муку, обваливает их мукой со всех сторон и укладывает на горячую сковороду. Авгинья пошла укладывать спать своего внучонка Вовку. Малинин с отцом сидят в углу за столом, что-то все планируют, — конечно, надеются на Маржу, что она не подведет и что все пойдет, как и должно быть. Главное, теперь будет кому выгонять бобров на воду из нор.

Я понес Марже ужин. Но она не стала есть утреннюю молочную затирку. Только понюхала и недоуменно взглянула на меня, как будто хотела сказать: «Что это ты мне подсунул? Сам ешь, миленький, такое кушанье!» Что и говорить — аристократка!

…Спать улеглись на полу, устланном соломой. Легли впокат, как говорила бабка Авгинья. Каждому воля — хоть качайся на полу, просторно!

Что-то бесконечно долго скреблось за шпалерами, настойчиво скрипел где-то под полом шашель, не стихал за печкой сверчок. Я слушал таинственные шорохи, свистелочки и дудки