На бобровых тонях - Александр Герасимович Масаренко

следом.

— Знал бы, что так все будет, убил бы его лучше!.. И дурак же я — принес, подставился…

— Ступай отсюда, злой человек, ну! Уходи, а то побью!.. — Малинин стоял против кривоногого старика с мелким носатым лицом и желтыми колючими глазками.

Он ждал, что еще скажет дед. Но тот, правда, замолчал — испугался угрозы. Повернул и потрусил берегом Сожа.

Я глядел на воду. Бобр вынырнул неподалеку от противоположного берега и долго отдыхал — черной головешкой торчала его головка. Затем плеснул по воде хвостом и опять скрылся.

— Очухается… Это ему не воробьиная заводь, — смеется Малинин. — Здесь простор, воля…

Кольцевать бобров начали после завтрака. Работа это такая. Володя держит бобра за передние лапы. Галя — за задние. Малинин сначала выстригает на бобровом ухе шерсть, смазывает кончик уха йодом и подставляет под него специально сделанную из сосновой коры планочку, а затем, промыв лезвие скальпеля в спирте, осторожно прокалывает ухо. Бобр содрогается весь, из глаз слезы катятся. Малинин быстренько продевает в проколотое ухо алюминиевую пластинку, где обозначен номер и слово «Moskva», сжимает кончики пластинки и наглухо загибает их. Готово! Следующий… Я записываю в ведомость номер пластинки (кольца), пол бобра, день, когда зверь закольцован…

Вот и следующий бобр прижат животом к столу. Правда, этот пробует вырваться, дергается. И Галя едва удерживает его задние лапы. Но все же справляется, держит. Бобр, почуяв силу ее рук, успокаивается — вырваться невозможно…

Через день мы выехали на наш новый участок — реку Остер, приток Сожа. Первые два дня был с нами и Пират. Но ему не посчастливилось — его покусал бобр. Испытав на себе бобровые резцы, Пират вылетел пулей из норы. Мгновенно вскочив в лодку, свернулся на палатке и испуганно поглядывал то на меня, то на отца. Теперь, казалось, он боится не только ловушек и бобров, а даже всплесков воды.

ПРИСТАНИЩЕ У БАБКИ АВГИНЬИ

Вечереет. Наш рабочий день, можно сказать, окончился.

В облитой багрянцем реке купается солнце, охлаждая свои огненножгучие, похожие на жала, лучи. Вода, кажется, шипит и клокочет, точно так, как от камней, когда отец, истопив баню, кидает их, раскаленные добела, в дубовую бочку с водой.

Бобры уже не спят. Правда, они пока еще и не на воле; наводят небось «марафет»: приглаживают своими «гребешками» (раздвоенный коготь на задних лапках) взлохмаченную шерсть, вычесывая из нее песчинки, а нередко — бывает и такое — мелких водяных блошек коричневого цвета. И потом уж, чтобы предохранить шерсть от влаги, начинают «лакироваться» — смазывают свой густой ворс добротным жиром, который содержится в двух подкожных железах — своеобразных мешочках-тюбиках. И не удивительно, что бобры, отловленные в конце дня, скажем, всегда «прифранченные», лоснящиеся. Интересно отметить, что жир этот и по цвету и по запаху у самок значительно отличается от жира самцов. Это и понятно: из всех пяти чувств у бобров наиболее развито обоняние, а значит, звери легко и безошибочно и даже на значительном расстоянии определяют пол.

Нам остается еще кое-что припрятать — с собой никак не унести всего имущества. Первым делом лодку прикручиваем цепью к толстому суку наклонившейся над рекой вербы, вершина которой начисто обглодана бобрами — добрались-таки до ее сочной и пышной кроны (конечно же, во время весеннего паводка); ловушки топим в омут; лопатку и топорик да еще моток алюминиевой проволоки, которая крайне необходима для ремонта ловушек, прячем в старой полуобвалившейся бобровой норе. Таким образом, все, что не понадобится для нашего «стационарного» ночлега, мы оставляем около лодки, а сами направляемся в деревню, хаты которой хорошо видны с речки.

Где-то на окраине деревни скрипит колодезный журавль, бренчит об ведро цепь; в центре, наверно возле клуба, играет радиола.

Мы знаем, куда идти — к бабке Авгинье. Неделю тому назад в этой деревне побывали отец с Малининым. Они и облюбовали ее хату.

Вошли во двор. Хозяйка только что подоила корову.

— Принимайте постояльцев! — сказал ей отец.

— A-а, ну это и хорошо… — Старуха постояла минутку, поулыбалась приветливо. — Засветло ж вы управились… Заходите в мою светлицу, располагайтесь… — и первой направилась в хату.

Двор просторный. Наша машина не то что может свободно заехать сюда, но даже и развернуться. Рядом с забором — колодец. Сруб его низкий, покосившийся; заднюю сторону двора занимает сарай.

— Хлевок ничего себе, просторный — клеток пять в нем станет, — радуется отец.

Что и говорить, пристанище выбрано хорошее!

Мы ужинаем, а бабка, сидя на шаткой скамеечке, вздыхает:

— А я совсем одна теперь… Кой-как управляюсь с хозяйством, а на большее и сил нету…

— У вас же, помню, вы говорили в тот раз, два сына есть…

— Сыновья есть. Слава богу, не отреклись от матери. Но им сподручнее в гости наведываться… Живут-то не со мной…

— Хата ваша в пригляде, вижу. Тут уж сыновья стараются, да?

— Старший. Он в соседней деревне живет.

— Ну-у, коли сын рядом, это уж не одни… — замечает отец. Он пробует продолжить разговор, спрашивает: — Вот мы заметили, что этот край деревни, который от реки, не спален в войну. И ваша хата уцелела Как же так вышло?

— А знаете, сын мой старший, Гаврила, сберег и свою хату и все остальные, можно сказать. Старика тогда моего убили… Кто-то из тех, кто хаты жег, стрельнул. Человек десять их всех было, а может, и больше. И кто-то, значит, стрельнул, а Яшка мой и подставился как раз… Пуля ему хрясь в грудь! Гляжу — падает Яшка, клонится. И не ойкает, не кричит, а падает. Спохватилась я, кинулась к нему, а он уже мертвый, не дышит, и кровь из груди течет. Я — выть! Подбежал Гаврила, глядит — батька мертвый. Он тогда опрометью в хату, достал из-под пола откуда-то винтовку, выбег на улицу… А там команда хаты палит, а полицаи пьяные, дерутся между собой — что-то не поделили, видать… Он тогда, Гаврила мой, и стал садить по команде этой, с факелами что, из винтовки своей… Троих уложил наповал, а троих или даже больше ранил. Остатние побросали велосипеды и разбежались… А тут и разведка вскоре наша показалась, а потом и танки пошли… Так хаты и уцелели, но только те, которые не успели поджечь… Тогда, помню, Гаврила мой подобрал велосипед и долго ездил на нем после войны. Годов, может, пять ездил. А купил мотоциклетку себе, то велосипед взял меньший — Витька. И этот катался…