Криминальный гардероб. Особенности девиантного костюма - Джоан Тёрни

тесно связан с представлением о нормах репрезентации гендерной принадлежности и сексуальности. Норма постоянно пересматривается, что превращает квир-стиль в динамичный, постоянно меняющийся феномен[298]. В случае формализации или ритуализации квир утратил бы смысл, поскольку он предусматривает отказ от жесткой политики идентичности в пользу более гибкой концепции личных практик. Квир — это еще и политическое заявление, направленное против, казалось бы, очевидных и устоявшихся представлений о гендере и идентичности; квир-стиль — это стратегия противостояния, опирающаяся на субверсивные возможности эстетизации тела.

Эстетизированное сопротивление осуществляется посредством сложных взаимодействий с другими индивидуумами, с окружающей средой, а также между разными объектами, как биологическими, так и культурными, и неизменно в связи с господствующими концепциями нормативности и в оппозиции к ним. Упомянутые взаимоотношения — часть непрерывного процесса, в рамках которого значения, приписываемые объектам, постоянно рефлексируются. Таким образом, квир-стиль нельзя рассматривать как некий определенный или статичный феномен; его характер и внешние репрезентации принципиально изменчивы[299]. Стиль зависит от конкретных вещей, из которых он конструируется, а также от ценностей, приписываемых предметам одежды и аксессуарам. Однако культурные смыслы, сообщаемые предметам гардероба, актуализируются или становятся видимыми лишь в сочетании с другими объектами. Именно в процессе этого взаимодействия и складывается паттерн, а субверсивная эстетика становится видимой. Эстетические паттерны, основанные на квир-намерениях или предпочтениях, внешне отличаются от гетеронормативных, поскольку транслируют другие ценности. Вместо того чтобы рассматривать конкретные предметы одежды или образы, которые подрывают гетеронормативный эстетический дискурс, а также описывать смыслы, возникающие в процессе сочетаний и взаимодействий объектов, я опираюсь на абстрактное определение квир-эстетики, сформулированное Дж. Халберстам: «Если гендерно-нормативная ориентация (в особенности маскулинность) ассоциируется с минимализмом, то излишество (формы, цвета или содержания) становится маркером феминности, причудливости и монструозности»[300].

Я понимаю «объекты» широко; в их число входят и биологические феномены, например тело. Последнее, однако, занимает среди объектов особое положение, поскольку оно является для человека точкой отсчета, опосредствующей все его знания и переживания, а также представляет собой отчетливо выраженную сущность, в качестве которой нас воспринимают другие[301]. Телесные ощущения влияют на наше восприятие реальности; они позволяют нам ориентироваться в пространстве с помощью осязания, обоняния и слуха. Тело — не нейтральный посредник, но активный агент, определяющий наше положение в мире и его восприятие. Тело белого человека опосредствует иной опыт, нежели черного; то же можно сказать и о старом теле в отношении молодого. Это, разумеется, прямое следствие постоянной социальной категоризации, стремления рассматривать людей сквозь призму их гендера, расы, этнической принадлежности, возраста, религиозных взглядов и сексуальности.

Не стоит, однако, относиться к телу как чему-то самоочевидному, как к простой материи; тело — нечто большее, нежели биологический феномен. Как уже говорилось, оно не просто пассивная среда, а один из многих активных объектов, которые, вместе взятые, конструируют телесную самость[302]. Меня занимает не столько точное определение телесности и ее границ, сколько анализ производства смысла в рамках взаимодействия объектов. Биологическая материя видится мне лишь одной из многих сущностей, создающих не просто тело как таковое, но образ тела, который, по словам философа Г. Вайс, «ежеминутно и, в значительной степени, не-тематизированно помогает понять наше положение в пространстве по отношению к людям, объектам и всему, что нас окружает»[303].

Контекст, то есть объекты, локусы и люди, воспринимается и постигается с помощью тела; само же тело конструируется пространственной и темпоральной средой, в которой оно в данный конкретный момент пребывает. Окружающие нас культурные артефакты, наряду с абстрактными идеалами, мечтами и фантазиями, а также с реальными телами других людей, находящихся в непосредственной близости от нас, формируют наш телесный образ и, как следствие, восприятие окружающего мира. В этом отношении город — не просто фон или рамка, он является продолжением человеческого тела, он определяет, как и при каких обстоятельствах мы живем свою жизнь, постоянно производя смыслы самого разного масштаба и на самых разных уровнях[304].

Субверсивная феминность и сила пластика

Кларе[305] 25 лет, она всегда жила в Стокгольме и идентифицирует себя как женщину-лесбиянку. Она популярная исполнительница бурлеска и вне сцены одевается очень женственно: подчеркивает талию, носит большие банты и оборки, любит винтажные наряды, наряжается по моде середины XX века. Ее гардероб намеренно анахроничен; одеваясь в стиле другой эпохи, она пытается продемонстрировать, насколько феминность изменчива, непостоянна и, как выражается Клара, не имеет объективной биологической опоры, будучи культурным конструктом. Представления Клары о гендерной флюидности приобретают зримый образ благодаря ее стилю, одежде и украшениям; ее идеи в буквальном смысле находят воплощение в тактильных вестиментарных ощущениях, в костюме, который она носит.

Однажды Клара ехала на велосипеде домой с политического митинга[306]. На ней было красное платье в белый горошек, с туго зашнурованным корсетом, без лифчика; ее волосы были окрашены в черный цвет. Проезжая по одной из центральных улиц Стокгольма, она почувствовала удар: кто-то запустил банку кока-колы прямо ей в голову. Обернувшись, она увидела, что банку метнули из окна фургона, который, внезапно резко вильнув, попытался столкнуть ее с дороги в сторону тротуара. Двое мужчин, сидевших в фургоне, начали выкрикивать угрозы, называя Клару коммунисткой и феминисткой. В конце концов они уехали, оставив Клару потрепанной, в шоке, но относительно невредимой, за исключением нескольких небольших порезов на ноге.

Мужчины реагировали на внешний облик Клары: им не понравились ее талия, подчеркнутая тугим корсетом, недостаточно прикрытая грудь и черные волосы. Поскольку героиня этой истории была одна, мужчины из фургона напали на нее, давая понять, что ее версия феминности не только дефектна, но и нежелательна, что ей здесь не место. Они сделали это, буквально отрезав ее от города фургоном, убрав квир-субъект из поля зрения. В результате Клара утратила телесный контакт с городом, попала в ловушку, стала невидимой для других. Город, в котором она жила, стал иным, а обычная поездка превратилась в опасную ситуацию, которую Клара не могла контролировать; ее действия теперь определялись другими людьми. Отрезав Клару от города, нападавшие лишили ее права на саморегуляцию; мужчины подошли к ней слишком близко, вторглись в ее пространство и телесность[307].

Женственный образ Клары не просто раздражил мужчин; с их точки зрения, он был гораздо менее значим, чем их представление о том, как должна выглядеть феминность. По их логике, это давало им право вмешаться в ситуацию, занять принадлежавшее молодой женщине пространство. Поведение нападавших было актом осуществления власти; перекрыв Кларе путь, мужчины заставили ее приспосабливаться к поставленным ими условиям. Они ограничили