Прикосновение - Георгий Черчесов

Дядя устало снял с себя портупею, позвякивающую саблей и кинжалом, положил на комод, и, зевнув, вытянулся во весь свой рост, и заявил:

— Неохота в дорогу на ночь глядя. Приютишь?..

Руслан не стал предлагать Тотырбеку посидеть за столом с Урузмагом, зная, что он все еще сердит на младшего из братьев Гагаевых за его проделки с лесом… Племянник уступил дяде кровать, а сам улегся в соседней комнате на бурке…

Чуть брезжил рассвет за окном, когда вопль, от которого и мертвый бы ожил, разбудил Руслана. Из-за стены доносились сдавленные стоны, шум яростной борьбы.

— Помо!.. — потряс дом женский крик и оборвался.

Руслан бросился в коридор. Клава, испуганно выглядывавшая из своей комнаты, дрожащей рукой показала на Генину дверь. Руслан рванул ручку на себя. Дверь была не заперта. Тускло светилось окно. На кровати у противоположной стены кто-то широкой ладонью сдавливал рот Жени, Руслан с силой оторвал руку от лица женщины, рванул на себя.

— Хад! Гад! — закричала Женя.

В комнату вбежали Клава, Асият, Вера, запыхавшийся Урузмаг. Встревоженные голоса неслись и с первого этажа. Мужчина выворачивался из рук Руслана, рвался во внутреннюю комнату. Повернув его к себе, Руслан ахнул:

— Ты?! — Из его рук пытался вырваться горбун.

— Гена! Гена! — звала, забившись в изголовье кровати, Женя.

Окружив ее, женщины пытались успокоить Женю, Асият, путая в испуге русские и осетинские слова, выспрашивала:

— Напал на тебя этот гяур, да?!

— Позовите Гену, — умоляла Женя. — Где же он?!

— Зовите, зовите Геночку, — оправившись от испуга, насмешливо поддакнул ей горбун и зарычал: — Чего набежали? Чего?! — А от Руслана потребовал: — Отпусти!

Отодвинув в сторону толпящихся в дверях соседей, в комнату прошел Тотырбек. Был он в мягких домашних чувяках Руслана.

— …Думала — Гена, — рассказывала взахлеб Женя. — Подвинулась, а он еще теснит. А потом обхватил и к себе воротит!

Тотырбек перевел взгляд с Жени на горбуна, замахнулся на него рукой, но не ударил, только презрительно сказал:

— Таких убивать надо.

— За что убивать? За что? — вскипел горбун. — За то, что не оплачивают жилье?! Второй месяц живут задарма.

— Чую: не Гена, — стонала Женя. — Отталкиваю, а он как присосался! Кричу, а он лапой рот закрывает и лезет, лезет… — Она всхлипнула, содрогнувшись от омерзения, воскликнула в отчаянии: — Где же Гена?!

Горбун произнес спокойно и назидательно:

— Глупая ты, Женя. Сама себе славу создаешь. — И зловеще потребовал: — Да покличьте же Гену!.. А вот и он сам, — засмеялся горбун. Процедил сквозь зубы: — Скажи, Гена, чтоб убирались отсюда. Все!

— Уходите, — пряча глаза, покорным голосом произнес Гена, и на них пахнуло чем-то неестественным, злым…

Женя подняла с его плеча голову, внимательно посмотрела ему в глаза и вдруг отшатнулась от мужа, медленно поднялась. Одеяльце соскользнуло с ее худенького тельца, оголив ноги. Она в ужасе смотрела на Гену, на миг замерев, прошептала:

— Ты… Ты…

— Уходите! — вскипел Гена и бросился выталкивать соседок из комнаты.

Ступив босыми ногами на холодный пол, Женя в ужасе уткнулась лицом в руки, плечи ее затряслись от плача, из груди вырвался вопль:

— Нет! Нет!!!

Гена оторвал ее руки от лица, закричал:

— Куда мне с тобой идти? Куда?!

Она посмотрела на него невидящим взглядом. Она! не верила. Она отказывалась верить!..

В рассветной мгле сверкнуло лезвие шашки. Конец ее глухо задел притолоку двери, и это спасло горбуна. Тотырбек вновь взмахнул ею. Урузмаг успел повиснуть на его руке, испуганно закричал:

— Тотырбек!!!

Руслан бросился на помощь Урузмагу. Тотырбек рвался из их рук, свирепо рычал:

— И того! И этого! Обоих!!! Не жить таким!!!

Горбун с прытью, какой от него трудно было ожидать, бросился в свою комнату, лихорадочно захлопнул дверь. Гена же с рубашкой в руках, которую собирался натянуть на себя, замер в оцепенении.

— Уходи! — закричал ему Руслан.

Но он словно загипнотизированный смотрел на шашку Тотырбека, которой тот все еще пытался достать его. И лишь когда общими усилиями Урузмагу, Руслану и Клаве удалось вытащить Тотырбека в коридор, Гена, надев рубашку, схватил со спинки кровати пиджак, перебросил его через плечо, мельком глянув на вспыхнувшего вновь горца, и быстро пошел к лестнице.

— Гена! Куда ты, Гена? — закричала Женя и, сорвав со стула свое единственное платьице, натягивая его на ходу, бросилась догонять мужа.

— Это ты всех всполошил! — выглянув из дверей, закричал Руслану горбун. — Погоди, я доложу кому следует, кто ты и на какие шиши живешь! Но! Но! — испугался он, когда Руслан шагнул к двери.

— Тебе драться нельзя, — перехватив племянника на полпути, шепнул по-осетински Урузмаг.

Увидев Тотырбека, горбун юркнул за дверь.

— Ой, надо было их рубить! Надо! Почему не дали? — устало упрекнул Урузмага и племянника Тотырбек. — Ой, не понимаю я ни их, ни вас. Совсем не понимаю. На войне поруби я им головы — народ сказал бы спасибо. А тут должен мириться? Почему? Вижу: плохие люди, а должен молчать! Почему? — Он повернулся к Руслану, зло бросил: — И сам ты такой. Удрал со стройки, новую жизнь перестал строить. Что будешь внукам рассказывать?! — он безнадежно махнул рукой и пошел к лестнице, устало опустив шашку… Вдруг он обернулся, ткнул пальцем в Урузмага: — Он тебе сказал, кто навредил твоему отцу. Не возражай, знаю, что меня обвиняет. Как ни больно было душе, иначе не мог поступить. И теперь я в ответе за тебя… А ты у этого перекупщика под крылышком пристроился?! Нет, больше я тебя здесь ни на один день не оставлю… Забьешь двери квартиры и поедешь со мной. В колхозе будешь работать. Возвратишься, когда крепко на ногах будешь стоять… Молчи — не возражай!.. Собирайся в дорогу!..

Глава восемнадцатая

Умар не мог иначе въехать в Ногунал как верхом на коне. Можно было добраться на линейке, дождаться автобуса, который ходил до казачьей станицы через день, а оттуда до Ногунала было рукой подать. Но Умар не мог иначе как на коне. Жизнь ему преподнесла суровый урок — он знал, что нынешнее возвращение в село совсем не будет похоже на то, когда он, еще не остывший от горячих боев с деникинцами, уже за два километра до. Хохкау выстрелами из винтовки оповестил земляков о своем приближении, конь пулей влетел в аул, а навстречу ему спешили встревоженные поднятым шумом горцы, горянки, дети… Увы! — теперь так не будет. И все-таки од въедет в Ногунал, гордо красуясь на коне, подчеркивая этим, что дух его крепок; конь будет горячиться под ним, и Умар станет взмахами рук приветствовать земляков. Да, именно таким его должны увидеть ногунальцы. И пусть улыбаются алагирцы, выслушивая его страстную просьбу уступить за любые деньги коня с отличным седлом и красочной сбруей всего на три дня, пусть недвусмысленно поглядывают на его седые волосы, мол, угораздило человека на старости лет прослыть джигитом; Умар не отступит от своей задумки. Он возвратится на коне, как человек, как настоящий осетин-горец, и прямо в глаза посмотрит своим землякам. Он не станет стыдиться. Чего, собственно, теперь стыдиться? Сыновья оба вышли в люди: Руслан при деле, а Хаджумар вообще стал почитаемым человеком — майором! Сам Умар давно уже имеет право возвратиться в Осетию, и если не воспользовался этим правом, тому были причины. Вначале не желал, чтобы земляки увидели его бедняком. А теперь, когда он вновь встал на ноги и отстроился, обзавелся хозяйством, — как-то несподручно стало все бросить и начинать сызнова, с нуля… Но этой весной, вдруг отчаянно потянуло его в Ногунал, хотелось увидеть село, родных, земляков, вдохнуть горный воздух, и Умар, едва дождавшись завершения весенних работ, собрался в дорогу.

И вот Умар, проскочив на полном скаку, чтоб не останавливаться и не пускаться в объяснения, станицу, приближается к Ногуналу. Ощущая, как слезы умиления при виде знакомой вершины, камня, опушки леса заволакивают глаза, он мысленно корил себя: рано, рано ты стал плаксивым, Умар, тебе стукнуло всего пятьдесят два года, — в этом возрасте горец еще в дальние походы отправлялся, в бою не отставал от молодых джигитов, — отчего же ты слезу пускаешь? Крепись, Умар, крепись, чтоб не опозориться перед земляками… Так он уговаривал себя, но душа не подчинялась мыслям. Надо бы умыться холодной водой, это поможет, — решил он и остановил коня. Спустившись к реке, он засучил рукава, Нагнувшись, зачерпнул ладонями ледяную даже в эту Жару воду, — и вспомнилось ему, как, возвращаясь с сенокоса, они наперегонки со своими братьями, как малые Дети, бросались к реке, чтоб поскорее остудить натруженные за долгий летний день руки, хлебнуть ледниковой воды, чувствуя, как она разбегается внутри, оживляя все тело… «Не спешите пить, не спешите, остыньте», — Явственно услышал он голос отца, и показалось ему, что это не пятидесятидвухлетний скиталец нагнулся над рекой, а тот молодой и сильный Умар, что мог с первых лучей солнца до самого заката не переставая взмахивать косой. И захотелось забыть все эти годы, что прошли-пролетели с того времени, забыть со всеми невзгодами и трудностями, почувствовать себя опять прежним Умаром, радующимся солнцу, воде, воздуху, своему сильному телу. И пусть рядом опять окажутся все его младшие братья с их баловством, горячностью, нетерпением… Умар сидел на корточках у реки, бессильно уронив кисти рук в воду, и обливался слезами. Теперь он уже не пытался сдерживать себя, и ему не было стыдно. Река шумно бежала мимо, напевая ему древние мелодии, вызывая картины далекой молодости…