Прикосновение - Георгий Черчесов

— Да нет, — успел оправиться от испуга Урузмаг и улыбнулся Тотырбеку. — Почему брат не может приехать к брату просто так, только чтоб навестить, чтоб увидеться, потолковать по душам?

Тотырбек улыбнулся и обратился к бригадиру:

— Там во дворе привязана к коновязи моя серая верховая, прошу тебя, пошли кого-нибудь на ферму, пусть жена поскорее возвращается домой и готовит угощение к обеду…

— Ну зачем? — запротестовал Урузмаг. — Мы всего-то приехали на полчасика…

— Дело гостя — приехать в дом, дело хозяина — когда он гостя выпустит из дома, — напомнил осетинскую пословицу Тотырбек и бросил вдогонку бригадиру: — А нам пусть запрягут линейку. — И, подмигнув Руслану, заявил: — Я хочу вам показать, что у нас в колхозе есть, как и чем живем мы…

И как Урузмаг ни протестовал, как ни твердил, что времени у них с Русланом в обрез, Тотырбек усадил их в линейку, отпустил подростка, запрягшего лошадей, и, сам взяв в руки вожжи, повез их по полям и селу. Сперва он им показал, какая вымахала у них кукуруза, настырно допрашивал, отгадает ли Урузмаг ее сорт, и, когда тот трижды ошибся, председатель радостно потер ладони и заявил:

— Ни у кого еще нет такого сорта. Ни у кого в мире. Сами вывели! Здесь вот, на этом поле!..

На току он хвастал пшеницей, перевезенной с полей и обмолоченной. Амбар был переполнен, а сотни тонн ее лежали огромными горами на всем пространстве, отведенном под ток. Потом он показал им коноплю…

— Очень хлопотно с ней, — качал он головой, глядя на зеленый массив. — Но платят за нее хорошо…

Они возвращались в село, и тут нашлось что показать. Вначале Тотырбек подвез их к зданию, вытянувшемуся чуть ли не на сорок метров, с большими окнами: изнутри раздавался детский плач. Тотырбек поднял палец вверх.

— Слышите? Плачет, а? Вам не по себе, а мне плач — слаще меда…

— Что ты, брат, — поморщился Урузмаг. — Как можно радоваться детскому плачу?

— А вот можно! — рубанул воздух кулаком Тотырбек: — Это разрывает глотку сын Тулатовых. Он первый день здесь. Рыдает по матери и не понимает, какое это счастье, что я смог удовлетворить просьбу его родителей и найти маленькому двухлетнему Тулатову место в детских яслях. Да, да, это детские ясли и садик. Колхоз построил. Платы с родителей не берем. За детьми ухаживают бесплатно, белье и все такое бесплатно, питание тоже бесплатное! Нам это заведение, конечно, в копеечку обходится. Но правление пошло на это, потому что, во-первых, матери могут без боязни за детей работать в поле; а во-вторых, пойдемте, сами посмотрите, какие богатыри растут на колхозных харчах!.. — он шумно, с явным торжеством за свой чудо-садик вошел в здание и на ходу распахивал двери, торжественно объявляя: — Кухня! Умывальня! Столовая! Спальня! Здесь комнаты для игр. Уборная! Да, да, детям не надо выходить во двор. Зимой это проблема. Загляните, загляните, не стесняйтесь.

Отовсюду на гостей устремляли свои черные, карие, голубые, синие глазенки малыши, катавшие по полу грубо вырезанные из дерева стариками селянами арбы на неуклюжих колесах, лошадок, коров, овец, собак, которые порой настолько были похожи друг на друга, что взрослому было не определить, что за животное перед ним, — зато дети прекрасно в этом разбирались. В коридор вышла пожилая осетинка с плачущим малышом на руках, пошлепывая его легонько, улыбнулась гостям.

— Джигит Тулатов? — спросил Тотырбек и засмеялся: — Точно определил, — сделал рожки малышу, который, залившись пуще прежнего, отвернулся от них.

— С утра беспрерывно плачет, — пояснила женщина. — Один и тот же вопрос повторяет: «Где мама? Где мама?» И я ему в ответ одно и то же: «На работе! На работе!» Так вот и ходим из одной комнаты в другую, так вот и беседуем…

Тотырбек показал неожиданным гостям и трактора, и гаражи, в которые на ночь загоняют машины: «У нас их уже три! Все в поле, а то бы увидели, какие красавицы!», и сельскохозяйственную технику, и недавно выстроенный коровник… Попутно он отдавал колхозникам распоряжения, что надо сделать сегодня, что — завтра. Везде ему были рады, внимательно выслушивали его, охотно кивали, мол, сделаем наилучшим способом…

Тотырбек гордо провез их по улицам села, называя, кому какой дом принадлежит, количество комнат…

— Теперь у нас нет землянок, последнюю прошлой весной срыли, — сказал он. — Времянки еще есть, но землянок — нет!.. — Он вытащил из внутреннего кармана пиджака огромные часы и, глянув на них, заявил: — Пора обедать. А то замучил я вас. Остальное покажу потом. Пошлем и за Агубе, он рад будет увидеть земляков.

— Как он? — заинтересовался Урузмаг.

— Получил землю да отстроил дом — забыл о возрасте, повеселел.

Он повернул лошадь за угол — и они внезапно оказались перед домом Зелима… Увидев машину с досками, Тотырбек побагровел, чертыхнулся:

— Ох этот Зелим! Порой я жалею, что нельзя пускать плетку в ход. Слово для него пустой звук. Спекулянт этот Зелим, но хитрый спекулянт. Где-то достает доски — а нужда в них в селе большая: каждый бросился строить, кто что — сарай, кухню, амбар… Чем богаче народ живет — тем больше удобств стараемся создать для семьи. Вот Зелим и пользуется этим. Втридорога дерет с односельчан за доски. Он их не продает — обменивает, а порой и условие ставит: сарай хотите — построю, а вы взамен столько-то зерна, столько-то картофеля, овощей, фруктов — и все везет на базар. Хапуга и шабашник он! В колхоз вступил для ширмы, силой его в поле выгоняем… Т-п-рру! — натянул он вожжи. — Запишу-ка я номер машины, передам милиции, пусть разберутся, откуда эти доски… — и вдруг увидел, как Урузмаг старательно косит взглядом в сторону, мгновенная догадка озарила его, он резко повернулся к Руслану, жестко спросил: — Твоя?

Избегая его взгляда, Руслан несмело кивнул головой…

— Понятно, — Тотырбек побледнел и с хрустом скомкал в кулаке бумажку, на которой записал было номер машины; помолчав, он, едва сдерживая гнев, сказал:

— Я давно догадывался, Урузмаг, что ты темными делами ворочаешь. Теперь убедился: так и есть. Но твоя вина еще глубже. Ты не только сам погряз в болотной лужице, но и Руслана сбиваешь с верного пути. Ни того, ни этого не могу тебе простить. Не могу! Поверил, что вы проведать родню приехали, а вы… — горечь сжала ему горло, но он пересилил себя, старался говорить спокойно. — У нас одна кровь, и мой дом открыт для вас. Но если еще раз вы… пеняйте на себя… Оба! Сейчас мы поедем к нам обедать, а потом ты, Руслан, отвезешь это туда, откуда привез. Ясно? — он сложил вожжи и в сердцах замахнулся на лошадей. — Но!..

— Стой! — схватился за вожжи и потянул на себя Урузмаг. — Стой! Я схожу. Не нужен мне твой обед, брат! Не нужен. Я сыт уже твоими угрозами, — он неловко спрыгнул с линейки, деревяшка стукнулась о землю, но Урузмаг, не обращая внимания на боль, закричал: — Но если ты думаешь, что убедил меня, то ошибаешься. Я живу не хуже тебя, и радостей у меня побольше. Ишь нашел чем хвастаться: зерном, тракторами да детским садом. Будто это тебе принадлежит! Сегодня ты председатель, а завтра тебя снимут, чем тогда будешь гордиться?

Тотырбек гневно приподнялся с места, угрожающе поднял кулак, закричал:

— Этого не тронь! В этом моя жизнь, ты слышишь, жизнь! И не смей это марать! Не понять тебе это!

Он с силой дернул вожжи, и лошади понесли линейку, Спрыгивая с нее, Руслан едва удержался на ногах.

Глава семнадцатая

… В Орджоникидзе проходил слет красных бойцов — ветеранов гражданской войны. И, как всегда при посещении города, Тотырбек навестил Руслана. Руслан давно не видел его в черкеске, при портупее, с шашкой и с кинжалом. Сбросив на пол хурджин с едой, дядя попросил:

— Высвободи…

— Куда столько? — ахнул Руслан при виде телячьей ноги, пяти кругов овечьего сыра, баллона масла…

— Тебе надо много есть, — возразил Тотырбек. — Возраст такой…

Всякий раз, когда дядя проявлял заботу о нем, — а это случалось часто, — Руслану становилось не по себе. Наслушавшись рассуждений Урузмага, обвинявшего в случившемся с Умаром именно Тотырбека, и только его, Руслан, принимая щедрые дары, чувствовал себя так, словно совершал предательство по отношению к отцу. Но не жадность заставляла его принимать заботу Тотырбека. Никак не мог он осуждать его. Тотырбек был искренен и когда гневался, и когда проявлял заботу. Руслан нутром чувствовал, что в случившемся с его отцом не столько виноват брат матери, сколько сам Умар. Трудно было произнести это вслух, но так ощущалось. Да и сам Тотырбек вел себя с ним, сыном Умара, так, будто считал себя совершенно правым и ни перед кем не собирался извиняться… В общем, он внушал Руслану уважение к себе и поступками, и своим обликом открытого человека, не ищущего личных выгод…

Дядя устало снял с себя портупею, позвякивающую саблей и кинжалом, положил на комод, и, зевнув, вытянулся во весь свой рост, и заявил: