Инженеры Сталина: Жизнь между техникой и террором в 1930-е годы - Сюзанна Шаттенберг

Зная о невинных жертвах, даже Богдан не понимала, что любая группа жертв могла быть выбрана совершенно произвольно.

Розанов также предпочитает искать виновников пережитых горестей среди отдельных лиц, а не среди организаций, объясняя свои исключения из института происками личных врагов. Сначала его, как и Поздняка, коснулись структурные преобразования в системе вузов: в 1932 г. ему пришлось продолжать учебу в Москве, поскольку вследствие очередной реорганизации с целью «укрепления высшей школы», как это называлось, его саратовский институт закрыли и слили с Московским институтом механизации сельского хозяйства им. Калинина. Розанов единственный признается, что у него был один «ужасный преподаватель», который чрезвычайно скучно читал лекции, и студенты рисовали на него карикатуры. Когда эти карикатуры были обнаружены, институтское партийное начальство объявило их «подпольным антисоветским журналом». Розанова и еще пятерых авторов не только исключили из вуза, но и допрашивали ночью в отделе НКВД. Когда Розанову пригрозили, что его посадят, он спросил, можно ли взять с собой учебники. Следователи, видимо, сочли его простофилей и отпустили, взяв с него письменное обещание больше ничего подобного не делать{630}. После этого исключения Розанов в 1933-1934 гг. продолжил учебу в Московском университете, однако после убийства Кирова, когда поднялась новая волна арестов и чисток, снова попал под прицел партийных активистов. Староста группы предал его «пролетарскому суду», который в начале 1935 г. исключил его и из университета. До весны Розанов находился в отчаянном положении, он нигде не мог найти работу, бывшие сокурсники, кроме трех девушек, не желали иметь с ним дела{631}. Когда у него по причине политической неблагонадежности в очередной раз не приняли документы в вуз, он обратился, как к последней надежде, к заведующей бюро жалоб Комиссии советского контроля М.И. Ульяновой (1878-1937), сестре Ленина, которая помогла ему устроиться на работу, чтобы он мог показать себя в деле. Проработав полгода лаборантом в лаборатории контроля пищевых продуктов и получив хорошие рекомендации, Розанов осенью 1935 г. сумел восстановиться в университет. Подобно Поздняку, который видел причину своих бед в противостоянии с «треугольником», Розанов винит в превратностях собственной судьбы комсомолку, выдавшую начальству карикатуры, и старосту группы — «плохого студента»{632}.

Вторым столпом инженерного образования в годы первой пятилетки, помимо обучения по специальности, считалась общественная работа: будущие инженеры нового типа должны были воспитываться в постоянной общественной деятельности. Богдан воспринимала эту обязанность как помеху и обузу, однако все остальные, практически без исключения, описывают свои побочные занятия как развлечение или даже приключение. Они не чувствовали принуждения, и в их рассказах студенческие годы предстают свободным и беззаботным временем, которое они вдохновенно посвящали политическому и культурному развитию. Даже Гайлит и Лаврененко, не будучи выходцами из рабочей среды, ревностно относились к своим обязанностям. Гайлит, любивший «вольную студенческую жизнь», активно участвовал в общественной работе, был старостой группы по продовольственным вопросам, членом комсомольской ячейки и студенческого совета. Кроме того, он в 1926 г. принимал участие в губернском съезде профсоюза работников химической промышленности в качестве делегата от своего института{633}. Лаврененко с наслаждением вспоминает о многообразных возможностях и горячих спорах, которые они с товарищами вели о новой советской литературе и нэпе. Он также подвизался в роли старосты своей группы{634}. Малиованов во время учебы работал в комсомоле и в профкоме{635}. Кожевникова в рамках кампании ликбеза учила читать и писать рабочих-нефтяников{636}. Чалых вместе с другими любителями музыки среди студентов устраивал балетные и оперные спектакли, вступил в 1922 г. в студенческую организацию и стал председателем профсоюзной ячейки{637}. И Федосеев всецело ассимилировался — его выбрали в комсомольское бюро факультета{638}. Ваньят училась уже в конце 1930-х гг., когда политическая активность требовалась не так настоятельно. Она посвятила свои студенческие годы главным образом занятиям в группе народного танца{639}. Поздняк подробнее всех рассказывает о том, что учеба для него означала не только приобретение технических знаний, но прежде всего — формирование новой личности. В его представлении новый человек должен был отличаться основательным культурным развитием. Параллельно с учебой в техническом вузе он закончил двухлетние вечерние курсы в журналистской школе при газете «Правда», где и работал почти четыре года, помог профессору Ванюкову организовать научно-технический кружок (НТК), дабы в соответствии со сталинским лозунгом «Техника решает все» распространять технические знания. Помимо этого, он тратил все свободное время и все деньги на посещение литературных вечеров и театров, считая своей «культурной обязанностью» ходить на премьеры, смотреть новые фильмы и читать новинки советской литературы{640}. Поздняк бывал на выступлениях Маяковского, Безыменского и других прославленных поэтов той эпохи, принимал участие в дискуссиях о «буржуазной идеологии» и осуждал теории Ю.Н. Тынянова и Б.М. Эйхенбаума. Он стремился читать все новинки, чтобы потом горячо спорить о них с однокашниками{641}. Он не только пытался приобщиться ко всем формам культуры, но и совершил во время учебы обстоятельные путешествия на Кавказ, в Харьков, Москву и Ленинград.{642} Поздняк старался проникнуть во все сферы открывшегося ему мира и стать их частью.

Только Богдан отказывалась воспринимать учебу как программу всестороннего развития. Участвуя в кампании ликбеза, она находила вопиющей нелепостью, что людей заставляют тратить время на обучение грамоте, тогда как им нужно добывать средства к существованию. Она терпеть не могла субботники на заводах или в колхозах, во время которых заработала хронический плеврит{643}. Обязательные студенческие собрания также ее тяготили. Она использовала их, чтобы встречаться с друзьями, читать книжки или делать домашние задания. Внимательно следила она только за «чистками» в институте: «Но не все собрания бывали скучными. Некоторые вызывали большой интерес у студентов. Такими были открытые партийные собрания, на которых городская комиссия по "чистке" партии чистила студентов и преподавателей нашего института. Интерес вызывался не только тем, что такие собрания превращались в суд, но еще и тем, что можно было узнать, какие поступки и какие стороны жизни являются греховными в глазах партии, и сделать из этого выводы для себя»{644}. Наконец, будучи отличницей, Богдан получила задание помогать хуже успевающим детям рабочих. Кожевникова, Поздняя и Розанов с восторгом отнеслись к «бригадному методу» обучения когда 3-5 студентов вместе занимались и сдавали экзамены, Богдан же отвергала эту систему, видя в ней «бесплатное репетиторство» для малообеспеченных студентов{645}. Порученные ее попечению партийные «тысячники» были ей неприятны. Эти «любимчики» партии имевшие за плечами лишь сельскую школу, казались ей не только особенно невежественными, но и тиранами, которые требовали от детей интеллигенции всевозможной помощи и при этом пытались заниматься их политическим воспитанием. Один из ее учеников вдобавок как-то пригрозил, что, когда станет директором, нипочем не будет доверять инженерам{646}.

Богдан испытала огромное удовлетворение, когда в начале 1932/1933 учебного года бригадный метод был упразднен, а размер стипендии снова поставлен в зависимость от успеваемости. Она стала одной из четырех студентов во всем институте, которые получили самую большую стипендию — 120 руб.: «Теперь же оказалось, что те, кто, вроде меня, уклонялись от общественной работы и отдавали все свое время академическим занятиям, поощрялись и получали высшую стипендию»{647}.

Наконец, Богдан, с одной стороны, и все остальные инженеры — с другой, резко расходятся в оценке условий жизни во время учебы. Большинство инженеров помимо того, что идеализируют своих профессоров и закрывают глаза на чистки и реорганизации вузов, также обходят молчанием голод и нехватку жилья, рассказывая о своей тогдашней жизни как о некой веселой аскезе. «За три с половиной года ученья я ни разу не позволил себе потратить вечер на театр, не выпил ни одной рюмки водки… Придет товарищ, рюмку ему поставишь, огурчик порежешь, а сам посидишь рядом, а только закроешь за ним дверь — и снова за книжку. Закроешь уши руками, чтобы не слышать возню сына и дочки, — и ушел в мир сопромата», — вспоминает инженер А.Е. Бочкин{648}. Кожевникова рисует картину такого же добровольного самоотречения: она целыми сутками корпела над заданиями по теоретической механике, не замечая смены дня и ночи{649}. С головой погрузился в учебу Поздняк, который пишет, что на институтских лекциях царила мертвая тишина, несмотря на то, что аудитория всегда бывала переполнена, и если бы кто-то позволил себе болтать на лекции, его разорвали бы на куски{650}. Поздняк и его товарищи прониклись духом пятилетки, повелевавшим делать всё эффективнее, быстрее и лучше, и принесли его в студенческие аудитории. Чтобы оптимально использовать время, они начали работать в лабораториях в ночную смену, позволяя себе поспать всего пару часов прямо за столом. Вскоре их группе стали подражать другие студенты, и в результате химические лаборатории перешли на трехсменный режим работы{651}.