Инженеры Сталина: Жизнь между техникой и террором в 1930-е годы - Сюзанна Шаттенберг

Богдан испытала огромное удовлетворение, когда в начале 1932/1933 учебного года бригадный метод был упразднен, а размер стипендии снова поставлен в зависимость от успеваемости. Она стала одной из четырех студентов во всем институте, которые получили самую большую стипендию — 120 руб.: «Теперь же оказалось, что те, кто, вроде меня, уклонялись от общественной работы и отдавали все свое время академическим занятиям, поощрялись и получали высшую стипендию»{647}.

Наконец, Богдан, с одной стороны, и все остальные инженеры — с другой, резко расходятся в оценке условий жизни во время учебы. Большинство инженеров помимо того, что идеализируют своих профессоров и закрывают глаза на чистки и реорганизации вузов, также обходят молчанием голод и нехватку жилья, рассказывая о своей тогдашней жизни как о некой веселой аскезе. «За три с половиной года ученья я ни разу не позволил себе потратить вечер на театр, не выпил ни одной рюмки водки… Придет товарищ, рюмку ему поставишь, огурчик порежешь, а сам посидишь рядом, а только закроешь за ним дверь — и снова за книжку. Закроешь уши руками, чтобы не слышать возню сына и дочки, — и ушел в мир сопромата», — вспоминает инженер А.Е. Бочкин{648}. Кожевникова рисует картину такого же добровольного самоотречения: она целыми сутками корпела над заданиями по теоретической механике, не замечая смены дня и ночи{649}. С головой погрузился в учебу Поздняк, который пишет, что на институтских лекциях царила мертвая тишина, несмотря на то, что аудитория всегда бывала переполнена, и если бы кто-то позволил себе болтать на лекции, его разорвали бы на куски{650}. Поздняк и его товарищи прониклись духом пятилетки, повелевавшим делать всё эффективнее, быстрее и лучше, и принесли его в студенческие аудитории. Чтобы оптимально использовать время, они начали работать в лабораториях в ночную смену, позволяя себе поспать всего пару часов прямо за столом. Вскоре их группе стали подражать другие студенты, и в результате химические лаборатории перешли на трехсменный режим работы{651}.

Наличие подобного энтузиазма подтверждает даже Федосеев. Он свидетельствует, что страстное увлечение учебой и преданность ей отличали не только коммунистов — в начале 1930-х гг. это было широко распространенное поветрие, охватившее многих молодых людей: «Учился я без особых происшествий, отлично… вел чрезвычайно аскетическую жизнь, питаясь, в основном, чаем с булкой»{652}.

На фоне такого энтузиазма отчаянные поиски жилья и плохое снабжение описываются как волнующее приключение. При этом средняя жилплощадь на человека в декабре 1932 г. составляла 2 кв. м; студенты спали не только в коридорах и санузлах, но и в аудиториях и библиотеках{653}. Кожевниковой, когда она приехала в Москву, вообще негде было остановиться. Свой единственный чемодан она держала в вокзальной камере хранения, а сама ночевала на скамейке на вокзале или в трамвае, потом делила койку с сокурсницей{654}. Наконец, она получила собственную кровать в комнате с еще 18 девушками: «Жили мы дружно, всем делились друг с другом… Вечерами и в выходные дни в нашей комнате становилось особенно оживленно: кто-то приходил с гитарой, кто-то пел, к кому-то приехали гости. Душевность, сердечность, смех и шутки были непременными нашими спутниками. С тех пор я привыкла к шуму, и он никогда мне не мешал»{655}.

Чалых, так же как и Кожевниковой, поначалу не досталось места в общежитии, но им с другом удалось найти приют у одной семьи, с которой они познакомились в поезде{656}. По словам Гайлита, их жилище называли «домом веселых нищих», потому что они получали крошечную стипендию — 20 руб., но из их окон всегда слышались музыка и пение{657}. Поздняк с однокашниками организовали коммуну с общей кассой, из которой оплачивали еду, стирку и уборку, так что им ни о чем не приходилось беспокоиться{658}.

Эти инженеры не стараются привлечь внимание к ничтожным размерам своей стипендии, зато с гордостью сообщают о том, что работали во время учебы. Логинов получал на себя, жену и ребенка 35 руб. и пополнял доход, учительствуя в школе для взрослых{659}. Поздняк зарабатывал на жизнь во время летних каникул, трудясь на износ, порой с риском для жизни, в доменном цеху{660}. Инженер Бочкин добывал прибавку к стипендии по ночам в тоннелях Метростроя{661}. Малиованов, чья стипендия составляла всего 15 руб., по выходным работал токарем на заводе, получая 75 руб. Позже он, чтобы иметь достаточно средств, еще и рыл котлованы: «Время тогда было голодное, но я хорошо зарабатывал»{662}. Тут он вскользь намекает на голод 1932-1933 гг., о котором большинство инженеров вообще молчит. У Кожевниковой также можно найти воспоминания об этой катастрофе, но и она не употребляет слово «голод». Они с сокурсницей поначалу делили на двоих одну продовольственную карточку: «Один день мы постились, зато на второй день сразу же после занятий торжественно направлялись в булочную. Предвкушая радость, мы выглядели, вероятно, очень смешными. Нам выдавали хлеб сразу за два дня. Тут же мы покупали соленые огурцы и, выйдя из магазина, немедленно все уничтожали». «Обедали» они только в те дни, когда писали контрольные работы или ездили в Наркомтяжпром хлопотать об общежитии. В студенческой столовой покупали суп из воблы: «Запах от нее по всей столовой шел ужасный, наклониться над тарелкой было невозможно. Горчица и красный перец приглушали этот запах, и только тогда этот суп хоть как-то утолял голод»{663}. В столовой Наркомтяжпрома студенты приноровились таскать хлеб: «Стоило швейцару на миг отвернуться, как мы оказывались за столиками, на которых стояли тарелки с хлебом. Мы вдоволь наедались хлеба, а я прихватывала еще и для Ани»{664}. По воспоминаниям Кожевниковой ясно видно, какая в то время царила нужда, хотя она маскирует драматизм ситуации авантюрным тоном повествования. Совсем иначе о нехватке жилья и голоде пишет Богдан. Кожевникова почитала за счастье получить собственную кровать, у Богдан же место, отведенное ей в комнате с 18 девушками, никакой радости не вызвало: «Одна рано встает, другая читает допоздна, третья храпит…»{665} Она решила снимать комнату у хозяйки вместе с двумя подругами и перебралась в общежитие только на последнем курсе, когда в качестве дипломницы получила право жить всего с одной соседкой. В отличие от названных выше инженеров, в необходимости пойти работать, если не дадут стипендию, она видела угрозу, а не повод для бравады{666}. И наконец, Богдан показывает масштабы голода 1932-1933 гг. Продуктов было так мало, что она не может себе представить, как жили бы студенты без посылок из дому Она и ее подруги питались гороховым супом, который по вечерам варили в своей комнате. В студенческой столовой главным блюдом служил шрот с соседней фабрики растительного масла — остатки подсолнечных семян после экстракции из них масла бензином, которыми обычно кормили свиней. От него, по словам Богдан, пахло бензином по всему институту: «Студенты шутили, что им теперь опасно курить»{667}. Перед столовой сидели голодающие, в основном женщины с детьми, из «раскулаченных» казачьих станиц, выпрашивая у студентов горсточку шрота. У главного инженера предприятия, на котором Богдан в 1933 г. проходила практику, пропала кошка, и он был уверен, что ее кто-то съел{668}.

Поздняк, единственный из всех, говорит о том, что катастрофическое положение с продовольствием сказывалось на успеваемости студентов. Отчасти именно из-за него провалы на экзаменах достигали 50%.{669} Новый директор института, назначенный летом 1932 г., отправил по домам всех первокурсников и половину второкурсников, потому что не мог обеспечить их ни местами в общежитии, ни достаточным питанием в столовой{670}. Он так и не сумел решить проблему с общежитием, и через год его уволили{671}.

Заканчивали учебу инженеры первой пятилетки по-разному. Из-за острой потребности в инженерах некоторым пришлось до срока покинуть институт и завершать обучение «без отрыва от производства». Чалых год собирал материал для диплома, но так и не смог им воспользоваться: в 1929 г., вместо того чтобы писать диплом, он работал техником при проектировании алюминиевого комбината в Днепропетровске, делал чертежи разливочных машин. Защитить диплом как полагается он уже не успел: «Я стремился скорее вернуться в Ленинград, где меня ожидала защита дипломного проекта. Однако и на этот раз посетила меня удача. Началась первая пятилетка, ощущалась огромная нехватка инженеров. Правительство решило выпустить всех студентов последнего курса, присвоив им звание инженера без защиты дипломного проекта»{672}. Не получив диплом, Чалых, тем не менее, был официально признан и работал инженером. Его история представляла собой особый случай, а вот Гайлит и Поздняк заканчивали вуз «без отрыва от производства» в соответствии с новой концепцией. Гайлит летом 1929 г. устроился на строительство Ленинградского опытного алюминиевого завода и вскоре стал сотрудником отдела цветной металлургии Ленинградского государственного института по проектированию металлургических заводов (Ленгипромез), где занимались разработкой конструкций полупромышленных электролизеров и где он набрал материал для своей дипломной работы. Уже в ноябре 1929 г. его, все еще не имеющего диплома, назначили сменным инженером на опытном заводе, затем в сентябре 1930 г. — помощником главного инженера на строительстве алюминиевого завода в Волхове (Алюминстрой). Только в 1931 г. ему официально присвоили звание инженера, специалиста по электролизу растворов солей{673}. Поздняку против воли пришлось в 1932 г. перейти на обучение без отрыва от производства. Как и Чалых, он работал в проектном бюро — в Государственном институте по проектированию предприятии цветной металлургии (Гипроцветмет) в Москве. В качестве диплома он защитил в 1934 г. разработанный им в этом бюро проект цинкового завода{674}.