Кинокава - Савако Ариёси

– Что вы тут делаете, матушка? Мы чуть с ума не сошли, не знали уже, где вас искать!

Фумио заглянула матери через плечо и увидела короб для рукоделия. На коленях Ханы было разложено черное траурное кимоно.

– Это для тебя. Я шов распускаю.

– Я сама, мама! Идите к себе, поспите немного, прошу вас! – В порыве ярости Фумио подняла мать на ноги и вырвала у нее из рук кимоно. До сих пор ей удавалось подавить свое горе, но теперь оно захлестнуло ее с головой, по щекам покатились слезы.

Белая как полотно Хана несколько секунд молча взирала на дочь, потом тихонечко выскользнула из хранилища.

В день кремации небо затянуло тучами. Похоронный комитет возглавил барон Нанаура, службу провел настоятель храма Дайдодзи из My соты. Несколько сотен человек пришли проводить Кэйсаку Матани в последний путь. Гроб потонул в венках из цветов, присланных Тикухэем Накадзимой, главой Сэйюкай, членами правительства и другими уважаемыми людьми. Организации, в деятельности которых Кэйсаку принимал активное участие, тоже прислали цветы. Все эти знаки внимания выставили вдоль дорожки, ведущей от особняка к главным воротам, и по обеим сторонам проезжей части. Улица словно по мановению волшебной палочки превратилась в оранжерею.

Сэйитиро в траурном пиджаке с черной повязкой на рукаве и полосатых брюках чувствовал себя неловко, сидя на полу рядом с матерью в числе близких родственников усопшего. Чуть позади и наискосок скромно восседала его жена Яэко, происходившая из старинного рода Ивадэ. Черное кимоно только подчеркивало ее необычайную красоту и выделяло среди остальных скорбящих. Тем не менее никто не называл новую хозяйку дома Матани «уважаемой госпожой Тёкуи», поскольку муж ее был всего лишь скромным служащим центрального отделения банка «Сумитомо» и жил в Осаке.

Семейство Матани представляли Косаку и его старший сын Эйскэ. Умэ вот уже год была прикована к постели и не смогла прийти на похороны. Сидевший рядом с ними Томокадзу в темно-синем европейском костюме являл собой образчик типичного служащего. В свои двадцать восемь он недавно обручился с дочерью члена парламента из Киото. Утаэ привезла с собой старшего сына – неуправляемого маленького плутишку. И зря. Это решение обернулось для нее настоящей катастрофой, потому что мальчишку нельзя было ни на минуту оставить без присмотра. Утаэ вздохнула и с завистью посмотрела на сына Фумио Кадзухико, который вел себя просто идеально. Через секунду она сообразила, что ее отпрыска уже нет рядом, поднялась и отправилась на его поиски.

На Ханако был купленный накануне матросский костюмчик, на шее по-прежнему красовалась белая повязка. Темные цвета совершенно не шли ей, однако подходящей одежды у нее не обнаружилось, вот и пришлось поспешно ехать в «Такасимая» за готовым нарядом. Худенькая, с длинными руками и ногами, Ханако беспокойно ерзала и все время подтягивала слишком короткие рукава с тремя белыми полосками на манжетах. Ворот костюмчика топорщился, белый бант на груди был словно бельмо на глазу. Смерть деда не произвела на нее особого впечатления, поскольку она слишком редко видела этого не в меру занятого человека.

– Смотри внимательно, Ханако, – шепнула ей Фумио. – Со смертью дедушки закончились эпохи Мэйдзи и Тайсё рода Матани.

Фумио не столько обращалась к дочери, сколько хотела выразить вслух свои мысли. Она чувствовала себя очень неловко в черном шелковом кимоно с гербами и все свое внимание сконцентрировала на отцовской фотографии, стоявшей в затянутой белой материей токонома. Желания говорить какие-то слова пришедшим попрощаться с Кэйсаку у нее не возникало.

Неожиданно Ханако прониклась серьезностью мероприятия и судорожно сглотнула. Всю жизнь ее баловали и оберегали от неприятностей. И вот теперь она впервые оказалась лицом к лицу со смертью, от которой не спрячешься под теплым крылышком матери.

Кроме друзей и знакомых, почтить память покойного пришли многие жители Вакаямы, которые не были напрямую знакомы с Кэйсаку. Стало ясно, что в график похорон уложиться не удастся.

Ханако вдруг поняла, что ей никогда не забыть белесого дымка, который беспрерывно поднимался к потолку, пока настоятель храма монотонно читал сутры. И снова ее связь с семейством Матани растаяла, словно призрачный дымок благовоний. После серьезных событий у этого впечатлительного ребенка почти всегда поднималась температура, и похороны дедушки не стали исключением. На фоне тонзиллита у нее разыгралась тяжелейшая форма пневмонии, и девочка даже не смогла подняться с постели, чтобы поприсутствовать на поминальном обряде сорок девятого дня тюина.

Оправившись от болезни, Ханако обнаружила, что бабушка вернулась обратно в Мусоту. Кроме того, близился день отъезда Харуми на Яву, где их с нетерпением ожидал отец.

– Почему бабушка не приехала проводить нас? – спросила Ханако, когда они поднялись на корабль в Кобэ.

Вопрос дочери застал Фумио врасплох.

– Мы ведь ненадолго разлучаемся, через два года опять приедем в Японию.

– Правда?

– Почему бы тебе не написать бабушке, если ты уже успела по ней соскучиться? Может статься, она ответит тебе, ведь теперь у нее много свободного времени.

Ханако взглянула на мать, стараясь скрыть хитрую улыбку. С того дня девочка начала вести иллюстрированный дневник. В Батавии Фумио собрала все листочки и отправила их матери.

Вернувшись через семнадцать лет отсутствия в Мусоту, Хана прежде всего переделала в особняке Матани под личную гостиную ту самую комнату, в которой давным-давно чернила зубы Ясу. Когда в дом приходили гости, она раздвигала все фу сума, а если человек был близким, непременно показывала ему дневник Ханако.

– Эта игра называется корабельный гольф, в ней наше хрупкое создание завоевало первый приз, – сказала Хана Косаку, который сидел на дзабутоне у открытых сёдзи спиной к энгаве.

– Ханако не одна этот приз выиграла, а в команде с матерью.

– Возможно, по мячу била именно Фумио, в душе она все такой же сорванец… Я очень переживаю, боюсь, как бы Ханако не заболела, набегавшись по палубе на ветру.

– Не стоит. Ей никогда не стать здоровой, если вы с Фумио будете продолжать квохтать вокруг нее.

– Знаю, Косаку. Теперь, когда я повидала Ханако собственными глазами, у меня прямо-таки камень с души свалился.

– Откуда такие речи?

– Ну, я все думала, что делать, если она окажется такой же взбалмошной, как Фумио. Но Ханако совершенно нормальная девочка.

Косаку рассмеялся, одного из передних зубов у него не хватало. Белое летнее кимоно с расплывчатым узором было немного ему великовато и висело на костлявых плечах, точно просторный ритуальный наряд каннуси.[84] На воротнике – безобразные складки. Умэ уже давно болела, и Хане пришло в голову, что Косаку, должно быть, вытащил кимоно из кладовки и надел, даже не проветрив.

После возвращения Ханы в Агэногайто Косаку стал частенько наведываться к ней. Видно, дома в обществе больной жены сидеть было совсем тошно. Хана считала своим долгом развлечь гостя приятной беседой.

– Ханако такой нежный ребенок. Ты только посмотри на этот рисунок!

– «Цветы моей памяти». Очень поэтичное название.

– Она нарисовала их в шторм, когда на нее нахлынули воспоминания о Японии. Различие между цветками персика и сакуры она отобразила разными оттенками. Посмотри же, Косаку!

Косаку совершенно не разбирался в цветах, а потому рисунки девочки мало интересовали его.

– Теперь, когда Кэйсаку умер, хвалиться тебе стало некем. Собираешься переключиться на внучку, да?

Фраза прозвучала гораздо жестче, чем хотел сам Косаку. Безжалостные слова ранили Хану в самое сердце. Интересно, не критика ли это в адрес их старшего сына, который так и не сумел высоко подняться? – пришло ей в голову. Смерть Кэйсаку настолько потрясла ее, что все эти месяцы Хана прожила точно в тумане. И вот теперь она вдруг поняла, что у нее действительно не осталось ничего своего.

Первой большой потерей стал особняк Масаго-тё. Хану в Вакаяме уважали, у нее были там собственные дела и обязанности, и если бы она захотела, то запросто могла бы остаться в городе и вести полноценную жизнь. Конечно, большая часть земель Матани ушла на финансирование выборов, но все равно оставшиеся поля приносили вполне приличный доход, и ей не понадобилось бы ломать голову над тем, где взять денег. Тем не менее Хана продала особняк и без колебаний вернулась в Мусоту, желая навсегда остаться женой Кэйсаку Матани из Вакаямы. Превращаться в современную деловую женщину она не собиралась. Действовать от своего имени, вместо того чтобы пользоваться властью в тени мужа, означает пойти против всех писаных и неписаных женских добродетелей, в которые она до сих пор свято верила. Оставаться в первых рядах таких организаций, как Женское патриотическое общество, будучи вдовой, просто неприлично. С ее точки зрения, сильная и умная женщина, рядом с которой нет мужчины, – зрелище поистине непристойное.